В двух шагах от солнца [Сборник]

— Должны? — кривлю я губы в усмешке.

— Ты хочешь отказаться от их гостеприимства? — многозначительно произносит она, поднимая брови.

— Я не знал, что ты говоришь по — испански.

Она пожимает плечами.

— Почему ты никогда не говорила мне, что знаешь испанский?

Она снова пожимает плечами и нехотя произносит:

— Сейчас‑то какое это имеет значение.

— Ты замечаешь, что едва ли не каждый день преподносишь мне новые сюрпризы?

— Оставь, Пит. Не сейчас.

— Какого чёрта! — распаляюсь я. — Почему этот козёл берёт тебя за задницу, а ты улыбаешься?!

— Пит…

— Тебе приятно что этот вонючий бородатый самец с автоматом лапает тебя?

— Так дай ему по морде, — не выдерживает и зло произносит она. — Ты же мужчина?

Бородатый смотрит на меня, на неё… на меня… на неё. Потом спрашивает что‑то. Она небрежно пожимает плечами, кивает на меня, что‑то отвечает.

Бородатый подходит ко мне. Встаёт, подбоченясь. Сплевывает себе под ноги.

Если он сейчас застрелит меня, я уже никогда не смогу её убить.

— Карамба, — наконец произносит он, меряя меня взглядом, и снова сплёвывает себе под ноги. — Дамос ум пасео, американо, — добавляет через минуту, указывая стволом автомата на еле видную на каменистой почве тропинку, уходящую влево.

— Он предлагает тебе прогуляться, — комментирует Джилл.

И добавляет ехидно:

— Откажешься?

И этому бородатому козлу:

— Си, но эмос эстадо нунка эн корасон дель Монте — Вильяно.

Даллас, 2004

У нас нет детей. И не будет. Потому что Джилл перевязала трубы. Давно. Ещё до меня. Я узнаю об этом только на третьем году нашей совместной жизни, когда уже сильно озабочен тем, что мы не можем зачать ребёнка и сам начинаю предпринимать шаги к выяснению причин.

— Я знаю, Пит, я должна была сказать тебе сразу… Но… Пойми меня, милый, я боялась… Боялась, что ты оставишь меня…

— Это же… Да ты..!

— Прости, Пит, прости!.. Ты не бросишь меня? Ведь ты не бросишь меня теперь? Скажи, что не бросишь!

Мои дела идут хуже и хуже. Фирма, в которой я работаю, вот — вот отдаст концы и тогда я, при моей редкой профессии, останусь без твёрдого заработка.

А Джилл лежит на диване, болтает по телефону, листает женские журналы и, кажется, присматривает на моей голове место, куда можно было бы наставить рога.

Я не знаю, почему это происходит. Я женился совсем не на той Джилл, с которой теперь живу.

Я хочу детей.

Я ненавижу её.

Ненависть вылезла из тёмного угла и вальяжно развалилась на нашей супружеской кровати.

Монте — Вильяно, 2007

Эти двое даже не обыскали нас! Неужели они настолько глупы? Или настолько беспечны в присутствии своих автоматов?

Это очень хорошо, что мой нож остается пока при мне. Но если они попытаются забрать его у меня, мне придется убить Джилл прямо у них на глазах…

Они все такие — бронзовокожие, бородатые, в беретах и костюмах цвета хаки, с автоматами и саблями (или как там это у них называется). Целый лагерь, раскинувшийся на склоне горы, десяток плетёных и обмазанных глиной избушек.

А командир у них — баба. Бронзовая, в хаки, но — без бороды. С индейскими, многочисленными, чёрными и сальными косичками, свисающими на огромные груди под курткой, с широким приплюснутым носом на скуластом, покрытом татуировкой, лице. Уродина.

Мы стоим в центре импровизированной крепости из мешков, набитых, наверное, песком и уложенных по кругу стеной, высотой в человеческий рост. Она сидит напротив, на табурете. Нас разделяет тёмное пятно погасшего костра. За её спиной стоят двое бородатых с автоматами наготове.

У них неожиданно находится переводчик — ублюдочного вида бородатый сморчок. Но с автоматом, как и все.

Когда баба произносит что‑то на своем тарабарском языке, сморчок усмехается и говорит нам:

— Поске Хабана спрашивать американос, что они забывать в Монте — Вильяно.

— Сказать Поске Хабане, что мы путешествовать, — усмехаюсь я.

Скорее бы всё это закончилось. Мне нужно убить Джилл.

Сморчок бормочет перевод бабе. Та с минуту рассматривает меня. Потом — минут пять — Джилл. Снова что‑то произносит, не глядя на переводчика.

— Поске Хабана спрашивать американос, что вы мочь сделать для революсьон? — переводит сморчок. — Сколька баксы мочь американос давать?

— У нас мало баксы, — качаю я головой. — Очень мало баксы. Ничего не давать. Обратитесь к наш президент.

Сморчок неодобрительно кривится и переводит мой ответ.

Баба сплёвывает в чёрный круг угасшего костра зелёную жвачку из каких‑то листьев. И произносит одно слово. Всего одно. Сморчок может не затрудняться — я и так понимаю, что оно значит.

Нет, это невозможно. Я ещё не сделал главного. Смысл всей моей жизни — убить Джилл. А она — вот она, жива и здорова, стоит рядом со мной. И тоже, кажется, понимает, что сказала атаманша.

— Пит… Дай им денег, — произносит она, с мольбой заглядывая в мои глаза, когда откуда‑то на зов сморчка появляются двое головорезов с кривыми саблями наголо и направляются к нам.

Да ладно ты, я и сам понимаю, что напрасно выпендривался.

— Ничего не давать, кроме двести баксы, — торопливо говорю я сморчку. — Двести баксы для революция! Вива ля революсьон!