В двух шагах от солнца [Сборник]

Чья‑то могучая рука хватает меня за волосы. Ещё другие руки обхватывают за пояс, отрывают, поднимают, переворачивают.

Ах ты дрянь, дрянь, ты таки нажала на кнопку!

— Сашенька…

Их трое, в белом. Один — Парфёнов, бывший борец. Вся жизнь борьба, а, Парфёнов?

Двух других не знаю. Но тоже сильны. Сноровисты. Пеленают быстро. Сноровисты, сноровисты — пеленают быстро — быстро… Парфёнов, вынь сосульку, а? Не могу больше!

Один из двух других обнимает тебя за плечи — слишком вольно, слишком трогательно — достаточно близко для того, чтобы быть убитым сегодня же ночью! Нельзя безнаказанно обнимать моё жамевю!

Ты покорно выходишь рядом с ним из палаты в коридор. А я остаюсь.

И, вдавленный в пол, в этот ненавистный линолеум, в цвет опавших листьев, я кричу тебе вслед.

Не мигают! Слезятся от ветра! Безнадежные! Карие вишни! Возвращаться — плохая примета! Ты меня никогда!..

Моё деревянное сердце

"Что ж ты не бьешься, мое деревянное сердце?.."

Бенджамен Хаксворт

Аллея уходит в дрожащий туман.

Нет, это не тот туман — густой, молочно — белый, тяжелый; это не дымка — легкая, полупрозрачная, тонкая. Это — дрожащая субстанция, совершенно особенная, холодная, липкая и обволакивающая. Со странным запахом прошлогодней осени. Прошлых надежд. Недавних радостей. Сегодняшней смерти…

Нет — нет, не надо о смерти!

Я еще не умер!..

Ведь я еще не умер?..

Я лежу на влажном от тумана холодном асфальте. Возле черной трещины, рассекающий дорожку, по которой давно уже никто не ходил. Я вижу эту трещину очень отчетливо, потому что она — вот, совсем рядом с моим лицом. Она — как черта, отделяющая мое "сейчас" от "вчера". Граница, пролегшая между верой и безысходностью. Бездна, разделяющая жизнь и смерть.

Нет, нет, не надо о смерти!

Ведь я еще не…

А из трещины пробивается чахлый, но веселый сиреневый цветок… Или он не знает, что уже наступила осень?

Мне холодно…

Мама, мне холодно!

* * *

Это сон.

Я знаю, это — сон.

Я всегда знала, что это — сон.

Это навязчивый сон, в котором я иду по аллее, по той самой аллее из моего детства, утопающей в белесом мареве, как в бездне.

Я не могу дойти до ее конца.

Мне страшно дойти до ее конца.

Я должна дойти до ее конца…

У нее нет конца…

Это ужасно…

Я иду по дорожке, испещренной трещинами, как шрамами или морщинами, совершенно одна, в оглушающей тишине, в тумане… Я плыву вдоль этой аллеи как холодная немая рыба. Я не знаю, куда. Но я знаю, что эта аллея нигде не заканчивается.

Аллея, которая нигде не заканчивается…

Но нет, это ложь. Я знаю, что она закончится. И это — самое ужасное.

Самое ужасное, что она закончится.

Самое ужасное, что я это знаю.

Самое ужасное будет там, где она закончится.

Все остальное — мой сон…

* * *

— Что там с предлежанием?

— Да нормально лежит. Только, может, покесарим дамочку? Схваток нет совсем.

— Да не. Сейчас инфузию сделаем, выстрелит так, что младенец до Бухареста долетит, не поймаете.

— Что‑то не нравится она мне…

— Мне тоже. Морда у нее не очень.

— Да я не о том. С давлением у нее что‑то… И на сердце посмотри…

— Ничего. У меня и не такие доходяги рожали. Нормально все будет. Сестра, готовьте окситацин.

* * *

Начинается дождь.

Он накрапывает бесшумно, вкрадчиво, исподволь. Отмеряя время. Отмеряя жизнь. Отмеряя вечность.

Он рисует что‑то на моем лице.

Он что‑то пишет на моем лице. Но я не могу прочитать, что. Да если бы и мог, вряд ли я захотел бы это читать, потому что письмена дождя читать страшно. Он знает слишком многое, чтобы избежать искушения поделиться своим знанием со всеми. А я не хочу знать так много. Я не хочу быть как дождь.

Мне холодно.

* * *

Я еще никогда не заходила так далеко по этой аллее.

О, Господи, какой туман! Он обволакивает, впитывает меня, впитывает звук моих шагов, звук моего дыхания… мою жизнь…

Мне надо остановиться, я знаю это. Нельзя пройти эту аллею до конца. Невозможно пройти эту аллею до конца.

Но я не могу остановиться.

Дождь…

Редкий, бесшумный… Как вечность… Как конец всего…

Как тогда, четырнадцать лет назад…

* * *

— Давление?..

— Низкое. Сто… Черт, мне это не нравится. С ней что‑то происходит, а я не пойму, что.

— Что ты паникуешь, Нику? Давай, не заводись сам и не заводи других.

— Может, лучше позвонить Петру? Десятью минутами раньше начнем, десятью минутами позже…

— Брось, дружище, не суетись. Профессор сидит где‑нибудь в пивнушке сейчас и ему хорошо. Не суетись. Случай не такой уж сложный. Все будет нормально, Нику, отстреляемся за полчаса.

* * *

Я лежу на холодном асфальте. Теперь он еще и мокрый.

Дождевые капли стекают по моему лицу холодными гусеницами. Холодными червяками, обгладывающими веки, губы, щеки…

Четырнадцать лет. Ровно четырнадцать лет. День в день.

Пять тысяч сто тринадцать дней.

У меня было время научиться считать дни.

У меня было время научиться считать года.

Дни и года — дождевые капли.

Мне холодно!..

* * *

Это лежит там, впереди, в десятке шагов. Там, где аллея то ли заканчивается, то ли обрывается, то ли уходит в вечность, растворяясь в тумане и времени.