В этом году в Иерусалиме

Нехватка соломы, НЕЗАДАЧА — в этом вся история его жизни. Оба его брака не заладились. С моим старшим братом он был только что не на ножах. Мальчишкой я очень осложнял его жизнь. Ничуть его не уважал. Позже в синагоге совершенно незнакомые ему люди из тех, кто любит совать нос не в свои дела, корили его за мои романы. Я возвожу напраслину на евреев, говорили они. Если представить, что существует дар, обратный дару царя Мидаса, отец был наделен им сполна. Все грошовые акции рудников, приобретенные отцом, падали в цене. Он постоянно проигрывал в кункен. Когда его младшие, более рисковые братья, как родные, так и двоюродные, начали преуспевать, он уверял мою мать:

— Чем выше взлетят, тем больнее упадут.

Мать, буравя отца презрительным взглядом, смеялась ему в лицо:

— Ты — самый старший, ну и кто ты такой?

Никто.

После того как его брак с моей матерью распался, он перебрался в съемную комнату. Потрясенный, униженный. Рогоносец улицы Св. Урбана. Он завел франтовскую соломенную шляпу. Спортивную куртку. Лосьон после бритья. Тогда-то я и обнаружил в бардачке его «шевроле» бутылку ржаного виски. У моего отца. Ржаное виски.

— Для чего это? — удивился я.

— Для femmes[71]. — Он подмигнул. — Это их распаляет.

Я запомнил его коренастым коротышкой с лоснящейся лысой головой и большими оттопыренными ушами. Рихлеровскими ушами. Моими ушами. Вот он сидит вечером за кухонным столом в длинном зимнем исподнем и перед тем, как перевернуть страницу «Нью-Йорк дейли миррор», слюнит палец и перво-наперво читает Уолтера Уинчелла[72]. Кто-кто, а Уинчелл знает, что к чему. Он буквально пожирал «Попьюлар меканикс», «Док Сэвидж» и «Блэк маск»[73]. Ну а для пополнения образования — «Ридерс дайджест». Мама, напротив, читала Китса и Шелли, «Кингс-роу», «Землю»[74]. Проказы отца ее не забавляли. Жестяное черное пятно на новом вязаном покрывале. Шерстяная мышка в холодильнике. Кныш, тайком начиненный ватой. Да и его шутки тоже были не в ее вкусе.

— Знаешь, почему, прежде чем съесть крутое яйцо, мы окунаем его в соленую воду?

— He-а, пап. Почему?

— Чтобы мы не забывали: когда евреи переходили Красное море, яйца они уж точно намочили.

В субботу поутру мы с братом сопровождали его в синагогу «Молодой Израиль» на Парк-авеню, рядом со Св. Виатёр. Мне, как младшему — до бар мицвы я еще не дорос, — было позволительно носить вещи в субботу. Вот я и нес лиловый бархатный мешочек с молитвенными шалями. Отец, которому многословные речи раввина претили, норовил до того, как раввин начнет разглагольствовать, улизнуть в заднюю комнату и там посудачить с другими мужчинами.

— В Японии, — сказал как-то отец, — есть такой обычай, ему уже не один век: перед тем как человек начнет речь, ему в руки дают кубики льда. Он может трепать языком только до тех пор, пока лед не растает. Что бы и нашему раввину такой предел поставить.

Он был плотного сложения, грузный. Но на свадебных фотографиях — я увидел их лишь после его смерти — молодой человек, которому предстояло стать моим отцом, был таким же тощим, как и я когда-то, его испуганные карие глаза за стеклами очков в роговой оправе не улыбались. Гарольд Ллойд[75]. Ему разрешили по-быстрому клюнуть крошку-другую с мирского стола, но ясно дали понять, чтобы на место за столом он не рассчитывал.

Мой отец никогда не видел Парижа. Никогда не читал Йейтса[76]. Никогда не загуливал допоздна и не напивался вдрабадан с друзьями. Никогда не улетал, если заблагорассудится, в Нью-Йорк. Никогда не переворачивался на другой бок и не засыпал, когда пора было идти на работу. Никогда не влюблялся без памяти. На что он надеялся? Чего хотел? Понятия не имею — разве что мира и покоя, но их в его жизни, можно сказать, и не было. Насколько мне известно, он никогда не шел на риск, никогда не артачился. Мне почти не довелось видеть, как он гневается, лишь раз рассердившись, он урезонил родича, расхваставшегося тем, как успешно он вкладывает деньги в недвижимость, сказав:

— Знаешь, сколько человеку земли надо? Вот и у тебя когда-нибудь будет всего два метра.

Предвосхищая Банкера Ханта[77], он надумал копить в своей съемной комнате американские серебряные монеты. Синий дорожный сундук полнился аккуратными столбиками серебряных долларов, четвертаков, десятицентовиков. Но задолго до того, как они вздорожали, ему пришлось сбыть их по номинальной цене.

— Я опять пролетел, — сказал он смущенно.

Он взялся спекулировать на почтовых марках. Когда он умер в возрасте шестидесяти пяти лет, я обнаружил, что в сороковых он купил где-то в городе участок за тысячу двести долларов. Однако в 1967-м — при том, что цены на землю вздули и только последний дурак не греб деньги лопатой, — стоимость отцовского участка упала до девятиста долларов. Нельзя не признать, что при таких обстоятельствах это надо уметь.