В этом году в Иерусалиме

В 1954-м, через некоторое время после моего возвращения в Европу, где я застрял на двадцать без малого лет, я женился в Лондоне на шиксе. Отец написал мне возмущенное письмо. Мы снова разошлись. Но мой брак кончился разводом, и отец торжествовал:

— Говорил же я тебе: смешанные браки хорошо не кончаются.

— Пап, твой первый брак тоже плохо кончился, а мама — дочь раввина.

— Что ты понимаешь!

— Ничего. — Я обнял его.

Когда я женился снова, на этот раз бесповоротно, но опять на шиксе, он не пришел в восторг, но и не роптал. После стольких пропащих лет к этому времени мы наконец подружились. Отец стал мне сыном. Когда-то он посылал мне деньги в Париж. Теперь, так как дедова свалка прекратила свое существование, я каждый месяц посылал ему чек в Монреаль. Наезжая домой, водил его в рестораны. Покупал ему всякие разносолы. Если он вел меня в воскресенье на сборище рихлеровского клана, он не забывал прихватить с собой шотландское виски, предварительно перелив его в бутылку из-под «Севен-ап».

— Там тебе нечего будет выпить, а я тебя знаю.

— Это, пап, ты здорово придумал.

В шестидесятые я как-то ненадолго прилетел в Монреаль. Мои издатели сняли для меня номер в отеле «Ритц-Карлтон»[87]. И я пригласил отца в отель — выпить со мной.

— Знаешь, — сказал он, садясь за столик, — мне шестьдесят два, а я здесь в первый раз в жизни. В смысле внутри. Так вот он какой — «Ритц».

— Это же всего-навсего бар. — Я смутился.

— Что тут полагается заказывать?

— Что хочешь, пап.

— Ржаное виски с имбирным элем. Это будет прилично?

— Разумеется.

Что от него осталось — неразгаданные тайны. Чувство жалости. Анекдоты — я буду наводить на них лоск.

Моя жена, гордая мать, показала отцу нашего первенца — ему исполнилась неделя от роду, и он вопил-надрывался — со словами:

— Правда, он похож на Мордехая?

— Ребенок, он ребенок и есть, — сказал отец, по-видимому вполне безразлично.

Спустя несколько лет отец, приходя к нам, раздавал детям шоколадки.

— Ты кого больше любишь, — допытывался он, — папу или маму?

В середине шестидесятых я пригласил отца в Лондон, оплатил его перелет. Он прилетел с женой. Вместо того чтобы улизнуть с ним в «Уиндмилл»[88], «Реймондс-ревю бар» или в другое заведение со стриптизом, я — дурак, он и есть дурак — купил билеты в театр. Мы повели отца с женой на «За рамками»[89].

— Как тебе? — спросил я после спектакля.

— Подтанцовки не хватает.

Когда его в последний раз оперировали — у него был рак, — я прилетел в Монреаль, пообещал: как только он встанет, поеду с ним в Катскиллы. В «Гроссингер». С остановкой в Нью-Йорке — сходим на кое-какие шоу. Я вернулся в Лондон, и каждый раз, когда я звонил, его врач советовал мне подождать с приездом. Я ждал. Отец умер. В следующий раз я прилетел в Монреаль похоронить его.

Германия, 1978 Пер. Л. Беспалова

Мне позвонил чиновник из Министерства иностранных дел в Оттаве и сообщил: конечно же, во Франкфурте меня встретят.

— Отлично, — сказал я.

— Как вас узнают?

— Что ж, — дерзнул ответить я, — я могу — как положено — надеть желтую повязку.

Мой ответ его не рассмешил.

Было это в ноябре 1978-го, Министерство иностранных дел направило меня в Германию. Летел я туда внедрять канадскую культуру, мне предстояло прочесть лекции в семи университетах — шести западногерманских и одном австрийском. Возможности съездить в Германию я обрадовался и в то же время был настороже. До этого мне случилось дважды побывать в Германии. В первый раз в 1955-м — тогда я полгода прожил в Мюнхене, где мой в ту пору лучший друг, чокнутый немецкий джазмен, играл в одном оркестре в Швабинге: Fusswarmers[90] с Оакум-стрит. Во второй раз я посетил Германию проездом из Лондона, направлялся с Флоренс и трехлетним Дэниелем в Рим — провести там зиму.

В 1955-м немецкие города, разрушенные бомбардировками союзников, все еще восстанавливали. Мюнхен днем и ночью сотрясал грохот пневматических сверл. Невозмутимые, целеустремленные немцы — не то что их британские коллеги — никогда не прерывали работу, чтобы попить чайку. Или забастовать. Немецкая девушка, которую я пригласил поужинать, рассказала мне, как их с братом заставили вступить в гитлерюгенд.

— Не могу вам передать, что это было за кошмарное время, — сказала она.

— Я, знаете ли, еврей.

— По вам никогда не скажешь, — удивилась она.

Четыре года спустя мы с Флоренс вынуждены были признать, что и Рейн, и замки, выступающие из мглы, — само очарование, в деревенских гостиницах, где мы останавливались, супы были выше всяких похвал, а их хозяева неизменно милы с Дэниелем. Сердца наши умягчились. Но вот как-то вечером, когда мы ужинали в на редкость gemütlich Gasthaus[91], за соседней дверью грянули песню. Официант открыл двойные двери, ведущие в отдельный кабинет, и нашим глазам предстало сборище старых вояк. Эти раздобревшие, благодушные, с виду степенные деревенские жители пели «Хорста Бесселя»:

Знамена ввысь! В шеренгах плотных, слитых
СА идут спокойны и тверды…[92]