В этом мире подлунном...

Вопреки обыкновению, перед входом в обсерваторию стояли два нукера с пиками в руках. Всадники, сопровождавшие Бируни, быстро спешились, помогли и ему сойти с лошади, поклонились ученому, вскочили снова в седла, умчались. Растерев занемевшие ноги, Бируни вошел во двор.

Безлюдье, тишина, только ветви деревьев поскрипывают от ветра. Двустворчатая тяжелая дверь закрыта. Бируни, словно боясь разбудить спящих, тихонько постучал по двери большими медными кольцами запора. Вскоре послышалось легкое шарканье, и дверь приотворилась. Молодой историк Абу Фазл Байхаки — в кавушах на босу ногу, в летнем легком халате из домашнего полотна, — чуть-чуть покачивая каменным фонарем, вгляделся в стучавшего. Узнав Бируни, зашептал испуганно-восторженно:

— Наставник! К нам прибыл сам великий исцелитель, господин Ибн Сина! Не ложный, нет, настоящий Ибн Сина, со своим учеником.

Бируни подивился осведомленности Байхаки, но спросил о другом:

— А где гости? Отдыхают?

— Нет, наставник. Ученик внизу, отдыхает в комнате каллиграфов, а великий исцелитель наверху, в круглом зале, наблюдает за небесной сферой.

— Неужели?

— Именно так, наставник! Он сейчас занят созвездием Семи разбойников. Сказал еще: какие хорошие инструменты подобрал наставник…

Бируни медленно пошел по ступенькам лестницы, ведущей в круглый зал… С каждой ступенькой все отчетливей проступали в памяти строчки его письма к Абу Али, те самые, грубовато-нетактичные, высокомерно-поучающие, и снова его захлестывали волны неловкости и сожаления о написанном. Да еще — беспокойство насчет того, что он, Бируни, должен был и предостерегать Ибн Сину, и втягивать, помимо своей воли, в дела нечистые, далекие от научных забот. А вот Ибн Сина, истинный ученый, в первый же час, как приехал, стал заниматься не чем иным, как наукой. Наукой!

Бируни долго стоял на предпоследней ступеньке…

Он извинился за свои давние строчки: он рассказал о злосчастных событиях в столице, об интригах и кознях, но это было потом, во время беседы, длившейся до самого рассвета, и в последующих беседах, которые, будто и без перерывов, вели они на протяжении нескольких дней и которые были именно такими, какими представлял себе беседы эти и в мечтах своих Бируни. Он поведал Ибн Сине свои мучительные раздумья, излился душой перед ним. А Ибн Сина, словно зная все наперед, слушал с улыбкой печали и мудрости. Однако беседы эти были потом, а сейчас…

Бируни переступил последнюю ступеньку.

Посредине просторной комнаты, как раз под большим отверстием в высоком потолке, в удобном кресле с подлокотниками, где обычно сидел сам Бируни, теперь восседал некий старец. На голове его синел остроконечный колпак, похожий на дервишский, поверх синего халата из парчи старец накинул белый полотняный яктак[90].

На коленях старца лежала доска, а к ней пришпилена бумага с вычислениями и легкими строчками, сделанными грифельным стержнем. Зоркий глаз Бируни заметил и стержень на коврике у ног писавшего: старец спал!

Неужели усталый старец, что уронил большую лобастую голову на грудь и заснул в кресле во время наблюдений, — Абу Али? Да, он был похож и не похож на того Абу Али, которого знал Бируни. Того, кого знал Бируни, украшала небольшая, густая и черная как смоль борода, а этот сидел с бородой поседелой и во всю грудь длиной. На худом, смуглом, обычно сосредоточенно-задумчивом лице человека, которого знал Бируни, не было ни одной морщины. У этого старца лицо тоже носило печать сосредоточенности и поражало продубленностью ветрами и солнцем, но какая густая паутина морщин вокруг закрытых глаз и крепко сжатых губ — от легких, будто лица лишь коснулся резец, до глубоких следов долгих страданий. Но большой выпуклый лоб, озаренный свечой… Но с красивой горбинкой нос, тоже словно создание рук ваятеля-мастера… Нет, это Абу Али, прежний Абу Али, дорогой и близкий!

Бируни хотел тихо, на цыпочках покинуть комнату, но человек в кресле пробудился. Медленно приподнялся. Обернулся. В глубоко запавших синеватых глазах его мелькнуло изумление. А потом вспыхнула радость — в глазах и в притягательной, совсем не по возрасту яркой, откровенной улыбке:

— Ассалам алейкум, устод!

«О творец! Этот чуть хрипловатый голос — это ведь Абу Али, и улыбка такая широкая — это Абу Али, и лоб, будто купол огромный, — Абу Али, Абу Али, Абу Али!»

— Здравствуй, Абу Али!

Бируни прижал к себе высокого худощавого Ибн Сину.

— Неужели настал день, когда я и вправду увидел тебя, Абу Али?! Неужели пришел такой день?! — все повторял и повторял Бируни.

То со слезами на глазах обнимались, то, держась за руки, отрывались, смотрели друг на друга, словно не веря во встречу.

Наконец, взяв стулья, уселись — глаза в глаза.

Ибн Сина, виновато улыбаясь и не отрывая взгляда от Бируни, сказал:

— Слава богу! Снова вижу вас, как и прежде, бодрым, как и прежде, здоровым!

— Благодарен за утешение! Но… я уже не тот Абу Райхан, которого ты знал, Абу Али! Светлые дни моей жизни прошли.

— Но разве стареть — не закон природы, наставник? Мы стареем.