В футбольном зазеркалье

Что же побудило Арефьича поставить его снова буквально на следующий матч? Необходимость, безвыходное положение? Нет, Говоров еще держался, мог играть вполне. Упрямство тренера? Тоже едва ли, потому что какое там упрямство, если команде остается один-единственный шанс – взять два очка из двух! И все-таки Арефьич вновь, невзирая на гнев трибун и начальства, внес Скачкова в заявочный список. Соображений, которые руководили тренером, Скачков не мог понять даже впоследствии, хотя тогдашняя самостоятельность Арефьича стоила ему места старшего тренера в команде мастеров. «Локомотив» тогда он в высшей лиге сохранил, но место свое вынужден был уступить приглашенному со стороны и с тех пор так и прижился на вторых ролях.

В своем последнем матче «Локомотив» принимал команду из Ташкента, тоже аутсайдера. Решался вопрос, кому на следующий год покидать высшую лигу; кто-то из них должен был разделить участь слабейших.

Накануне, как обычно, Скачков вышел на поле в составе дублеров, и эта скромная игра тоже осталась памятна ему, потому что именно тогда он вдруг почувствовал, что видит дальше и умеет больше, чем это было до сих пор. Пропала суетливость и отбойная игра, он словно прозрел, окреп и умудрился. Тогда он сам был поражен: откуда у него эта уверенность, почти что искушенность? Не от позора ли в недавнем матче, вернее тайме? Так, видимо, оно и было. За каких-то сорок пять незабываемых минут игры на высшем уровне он как бы побывал в струях крутой, ломающей стремнины и теперь невозмутимо плавал в мелких и спокойных водах.

Встречу дублеров Скачков провел, сам получая удовольствие от собственной игры. Действуя спокойно и расчетливо, он из глубинки поля острыми и неожиданными передачами питал мячами нападающих, и к двум его прострелам, рассекающим защиту, вовремя успели крайние, стремительно вошли в штрафную, – все же остальное, как любил сказать Арефьич, было делом техники.

Волновался ли он, выходя назавтра в основном составе? Спроси его тогда об этом, он наверняка ответил бы заносчиво: «Еще чего!» А сердце колотилось, обмирало, – особенно, когда он появился из туннеля, и трибуны, узнав его сутулую спину, засвистели и завыли.

В первые минуты он держал себя усилием, он постоянно помнил, какое удивительное зрение открылось у него вчера. Скачков твердил себе, что он уже не тот, не прежний, так опозорившийся перед всеми, и его очень поддержал умница Шевелев, кумир болельщиков и капитан команды, – улыбнувшись, он кивнул Скачкову на беснующиеся трибуны: дескать, эк их разбирает!

На разминке Скачков тайно, для себя одного, пытал и пробовал: слушается ли его сегодня мяч? Слушался, отлично слушался! Почему же он, черт бы его побрал, так своевольничал в тот раз?

Нет, довольно, больше такое не повторится! Сегодня все будет иначе.

И точно – вчера открытые способности: рассудочность, спокойствие, расчет были в нем живы и не исчезали, и, ощущая их в себе, он обретал уверенность, и вот уже капризные трибуны аплодируют, когда он, сторожа рывок своего подопечного, летит подкатом ему в ноги и, тут же подскочив с отобранным мячом, идет вперед, высматривая лихорадочно: ну где там, кому отпасовать?

И был только один момент, когда он, как и в том позорном тайме, вдруг потерял не то чтобы соображение, а как бы испытал круженье головы, спазм сердца и дыхания. Это случилось в первые минуты после перерыва – Шевелев прошел по краю и, не водясь, не позволяя возвращавшимся защитникам занять свои места и повернуться лицом к полю, послал прострел. Скачков одним летучим взглядом, одним мазком по ситуации в штрафной засек и мяч, летящий поверху, и расстановку игроков, а главное – он моментально, какой-то электронной вспышкой рассчитал ошибку вратаря, рванувшегося было на перехват, но через несколько шагов понявшего, что не успеет. Скачкову вспомнились наказы тренера об осторожности, сам он был тоже умудрен, чтобы не рисковать, и все же у него дыхание перехватило от представлявшейся возможности. В душе его еще шли колебания, а он уже летел, не чуя ног, и с замираньем сердца караулил точку, где встретится с мячом. Теперь он видел только мяч, пятнистое и круглое ядро, летевшее над полем. Почему в тот раз оно казалось таким жестким, непослушным? Все-таки жестким оно было и осталось: когда он взвился вверх и что было силы врезал головой, он испытал сначала вспышку боли – удар пришелся лбом, почти что переносицей, потом нашло затмение, потеря зрения и памяти…

Его подняли, оторвали с поля, он ничего не соображал. Кто-то поддерживал за спину, нос больно утирали и совали ватку с едким отрезвляющим нашатырем. «Гол! Штука!.. Скачок! Горбыль!..» —ревело и неслось со всех сторон, и это грохочущее ликование помогло ему острей нашатыря. Он поглядел вокруг, на шевелящиеся откосы отлого уходящих вверх трибун и вяло высвободился из поддерживающих рук.