В германском плену

Потихоньку я осваивал язык местного населения, что-то писал, что-то удавалось напечатать. Зелькинд при наших встречах посмеивался надо мной: "Чудак! Зачем тебе все это надо? После России публиковаться в здешних многотиражках? Язык ты все равно не выучишь, да и ни к чему он тут". Я не возражал, потому что возразить мне было нечего: много правды было в его сказанных в безобидной манере словах. Мы сидели у него в гостиной, попивали пивцо из холодильника, закусывали сыром. Изредка мелодично потренькивал телефон, к которому подходила немногословная жена хозяина, да время от времени трещал факс. После одного из таких тресков он сам нехотя поднялся, пошел к столу с факсом и вернулся с широкой лентой сообщения. Надел очки, которые как-то не вязались с ним, и стал читать. "Ха! - воскликнул после чтения.Здорово!" На мои вопросы, что за радостное известие он получил, отмахнулся, взгляд его стал каким-то победным и в то же время отсутствующим. Он встал, извинился и пошел, как я понимаю, поделиться с женой. Против своей воли я скользнул взглядом по печатному тексту - не в моих правилах было читать и чужие письма, и чужие факсы. Но бес попутал, прочел! Там стояло: "Обещанных полторы тонны сазанов прибывают по воде шестнадцатого. Лана". Посидев немного, мы распрощались, и я довольно длительное время не навещал Зелькинда. Не хотелось.

Как-то по своей привычке посещать барахолки я забрел на подобный рынок довольно далеко от нашего города. Еще издалека я увидел знакомую фигуру, знакомые черты, как говорится: за прилавком сидел, как вы догадались, Зелькинд, перед ним на пластике были разложены всякие сувенирные изделия, которыми прельщали в свое время иностранцев арбатские тихие жулики: политические матрешки, часы командирские, знаки воинских отличий Советской еще армии, портреты Ленина, ремни и прочая дребедень, не имеющая теперь спроса ни там, ни тут. Я хотел ускользнуть, но он заметил меня, замахал руками: "Привет! Ступай уже сюда!" Я подошел. Поговорили. Какая-то злость вдруг взяла меня; обычно злюсь я по пустякам, непринципиально, что в общем-то глупо. "Какого лешего ты здесь околачиваешься с этим барахлом? Не стыдно? Охота тебе позориться? Я-то тебя держал за...- Я не нашелся, какое слово сказать, запнулся и выпалил уже против воли: - Хоть бы ты рыбу свою сюда приволок, что ли!" Он стал молча собираться. "Рыбу, говоришь? - Он запихал все в пакеты, а пакеты - в баул.- Рыбу здесь, во-первых, нельзя, заметут, во-вторых, про рыбу... А, ладно, поехали! Покажу тебе рыбу!" Мы протолкались к его "пассату", видавшему виды рыдвану мышиного цвета со всеми четырьмя поцарапанными дверьми. Долго ехали в предместьях его города, пока не доехали до глухого сарая, расположенного где-то в районе портовых складов. Он припарковал машину, пошел к воротам сарая - дверей и окон это строение не имело, только ворота, помнившие кризис двадцать девятого года. Он отомкнул ржавый замок, распахнул одну воротину, нырнул внутрь, повозился - внутри загорелся теплый красноватый свет. Рука поманила меня, приглашая внутрь. Я вошел и остолбенел. Передо мной была как бы в резерве старая московская квартира. Так она могла быть обставлена людьми, которые прожили в ней лет тридцать-сорок, берегли вещи как память, не выбрасывали их, если они могли служить. Скатерти из панбархата, с кистями, приемник, трофейный, старый, видавший виды "Телефункен" 1939 года, телевизор "Ленинград" гэдээровского производства, со шторкой и линзой. Ширма красного дерева со сборчатыми шелковыми застежками, этажерка! Да, тут была даже этажерка, каких я не видел полвека! И холодильник ЗИЛ. Спальный гарнитур из красного дерева, отделанный карельской березой.

- Что это? - невольно вырвалось у меня.

- А, родительская квартира. Вывез...

- Зачем?

- А шут его знает...

- Послушай, а зачем ты сюда-то приехал? Жил бы в этой квартире!

- Не знаю. Возможность появилась - уехал. Вдруг больше не будет такой возможности? Да что ты привязался со всякими "почему"? Вот отец, скажешь, тоже мог бы не везти всю эту мебель,- он кивнул на внушительный гарнитур,- если бы знал, что я окажусь здесь?..

- При чем тут отец?

- Да он же вывез всю эту мебель из Германии! После войны. Вся немецкая, трофейная - красное дерево насквозь! Не то что сейчас - только фанеровка!

Я подумал, вряд ли его отец, вывозя эту мебель, предполагал, что она совершит обратное путешествие, вернется на эту землю. А если бы знал?

- А как же рыба? Факс? Полторы тонны сазанов?

- А, это... - Он подошел к холодильнику ЗИЛ и открыл дверцу.- Вот и сазаны...

В холодильнике стояла банка бычков в томате. Вздувшаяся, ржавая банка. Холодильник не работал.

- Факс у меня дурной какой-то попался, принимал всякую ерунду, не мне адресованную. Чаще - про какую-то рыбу, ну слух и пошел, а мне что? Пусть говорят!

Мы посидели на креслах стиля "чиппендейл", покурили. Напольные часы мелодично пробили сколько-то. Мы поднялись.

- Как же ты вывез все это?