В глубине души

Поначалу Артем внимательно прислушивался к ее мнению и старался изо всех сил не размениваться, не гнаться за наживой. Вера была для него как для слепого поводырь. Он боялся отпустить руку и упасть, потеряться, утратить ориентир.

Но постепенно хвалебные оды, которые пели вокруг него читатели, писатели и критики, утвердили его во мнении, что Вера со своим болезненно-чутким отношением к его творчеству уже давно перестала быть нравственной направляющей. Что он давно перерос ее чисто женскую интуицию и сам понимает лучше всех, что такое хорошо и что такое плохо.

И с этим пониманием Артем Зайцев почувствовал, как буквально физически поднимается надо всем сущим, и кривая улыбка высокомерия заиграла на его губах. Он ходил с этой улыбкой по улицам, сидел в ресторанах, тратил огромные гонорары, которые получал от продажи своих книг, и чувствовал, что ему больше не надо гоняться за жизнью, что жизнь сама идет к нему, покорная и ласковая, как прирученное животное.

Он продолжал писать с удовольствием и много, но что-то такое закрылось в его душе. Какая-то дверка, ключ от которой был безвозвратно потерян. Там, за этой дверкой, спрятано самое главное, что-то такое, без чего все его рассказы не стоят ломаного гроша, потому что из них ушло вдохновение.

Но потом он забыл и это. Никакие сомнения больше не тревожили его. И полилась вода на мельницу литературы. И жернова этой мельницы вращались все быстрее, все легче, не обремененные ни смыслом, ни содержанием. И это блаженное почивание на лаврах прерывалось только недовольным гудением Веры.

— Что ты делаешь! — возмущалась она. — Я думала, из тебя получится настоящий мастер!

— Так что же ты хочешь? — притворно удивлялся Артем. — Меня читают миллионы людей.

— Это не оценка! — не унималась Вера. — Талант не может измеряться цифрами.

— А чем?

— Талант оценивается чувством собственного достоинства, которое ты потерял ради цифр и превратился в модное ничто!

Подобные перепалки утомляли Артема. Он желал блаженствовать, а Вера смущала безоблачную синеву его души. Она заставляла его копаться в себе, вытаскивать на свет божий какие-то ненужные вещи — достоинство, честь — какие-то глупости, средневековые понятия. Это, в конце концов, смешно в современном мире.

В общем, стала ощущаться разница в возрасте. Конечно же, Вера принадлежала к другому поколению. Поэтому и в перестройку вписаться не смогла со своими старомодными стихами.

Но одно из этих старомодных понятий все же нравилось Артему чрезвычайно. И имя этому понятию было — благородство.

Нравилось потому, что его можно было носить как украшение, как золотую цепочку, например, или орден.

И, руководствуясь этим самым благородством, он твердо решил, что стерпит все, но свою стареющую любовницу не бросит.

Тем более что в этом не было особой необходимости. Вера предоставляла ему полную свободу. Этой свободой Артем пользовался деликатно.

— Нельзя обижать женщину, посвятившую тебе жизнь, — говорил он друзьям.

И его сознание при этих словах наполнялось торжеством. Он поступал благородно! И все вокруг с затаенной завистью качали головами. Это было красиво, жертвовать собой ради увядшей любви.

Друзьям тоже хотелось такого величия, но не хотелось во имя этого расставаться со своими милыми привычками, и поэтому благородство они откладывали на потом, на старость, когда все утрясется само собой и больше не захочется так жадно пожирать жизнь, а захочется наоборот — созерцать и переосмысливать.

Правда, нужно сказать, что, представляя себя жертвой обстоятельств, Артем лукавил. Просто он все еще, даже по прошествии стольких лет, не познал до конца таинственной сути своей подруги.

Вернее, он никак не мог определить, где заканчивается он и начинается она, где проходит та граница, которая определяет личность каждого из них. Это позже, оставшись один, он поймет, что нет никакой личности Артема Зайцева, что Вера унесла все с собой.

И что это она была его сутью, его творческим началом, его устремлением. А тогда, на пике известности, ее требовательность, ее призывы к нравственной высоте раздражали.

А еще раздражала Верина неувядающая красота и его чувственная зависимость от ее вечно манящей женственности. Как пубертатный подросток пытается разрушить образ матери, чтобы уйти в свою взрослую жизнь, так и Артем рвался прочь от затянувшегося чувства.

Его душа жаждала свободы, самостоятельности, перемен. И, руководствуясь этим своим желанием, он сам, не ведая того, все ближе и ближе подходил к своему творческому концу.

Тому способствовало многое, и в первую очередь новая нарождающаяся культура — плоская и бессмысленная, как лужица на асфальте.

Она, эта культура, хлопала своими молодыми, незатуманенными глубинными процессами глазками, и Артем понимал, что в них, очищенных от всякой мысли, он отражается очень выгодно и изящно.

И уровень его будет недосягаем, даже если он будет просто водить рукой по бумаге, даже не подключая к этому процессу голову.

— Чем проще, тем лучше, — говорил Артем Зайцев на творческих вечерах. — Я хочу быть доступен широкой массе читателей.