В глубине ноября

— Он спит, — проговорил Хемуль шёпотом. — Устал.

Мюмла видела, как они вернулись в дом. Она закрыла окно и аккуратно собрала волосы в красивый гордый пучок.

Нет ничего приятнее, чем наслаждаться жизнью, и ничего легче. Мюмла никогда не испытывала жалости к тем, кого встречала и потом забывала, никогда не вмешивалась в чужие дела. Она смотрела на остальных и их хлопоты со спокойным удивлением.

Одеяло из гагачьего пуха было синее. Шесть лет Муми-мама собирала пух, и теперь одеяло лежало в южной гостевой комнате под кружевным покрывалом, ожидая тех, кто умеет получать от жизни удовольствие. Мюмла решила положить в ноги грелку и знала, где её найти. Раз в пять дней можно мыть голову дождевой водой. С приходом сумерек вздремнуть. По вечерам в кухне будет тепло после готовки…

На мосту можно лежать и смотреть на бегущую воду. Или бегать, или пробираться по болоту в красных сапожках. Или свернуться клубочком и слушать, как стучит по крыше дождь. Наслаждаться жизнью — это очень просто.

Ноябрьский день понемногу клонился к сумеркам. Мюмла забралась под одеяло из гагачьего пуха, до хруста вытянула ноги и обхватила ступнями бутылку с тёплой водой. Снаружи шёл дождь. Через пару часов она проголодается настолько, чтобы снизойти до Филифьонкиного ужина, и, возможно, ей захочется даже поговорить. Но сейчас единственное, что ей нужно, — это погрузиться в тепло, весь мир — одно большое мягкое одеяло, обёрнутое вокруг Мюмлы, а все остальные — по другую его сторону. Мюмла никогда не видела снов, она засыпала, когда хотелось спать, и просыпалась, когда имело смысл проснуться.

10

В палатке было темно. Снусмумрик выполз из спальника. Пять тактов ничуть не приблизились, не вернулась ни одна нотка. Снаружи было совсем тихо, дождь перестал. Снусмумрик решил поджарить ветчины и пошёл к поленнице за дровами.

Когда костёр разгорелся, к палатке снова подошли Хемуль с Филифьонкой. Они стояли, смотрели на Снусмумрика и молчали.

— Вы ужинали? — спросил Снусмумрик.

— Мы не можем, — ответил Хемуль. — Никак не договоримся, кому потом мыть посуду.

— Хомсе, — предложила Филифьонка.

— Нет, не хомсе, — заспорил Хемуль. — Хомса помогает мне в саду. А домом должны заниматься Филифьонка и Мюмла, они же всё-таки женщины, а? Разве я не прав? Я варю кофе и слежу за порядком. А Староум уже такой старый, что пусть себе делает что хочет.

— Хемулям лишь бы командовать, — взвилась Филифьонка.

И она, и Хемуль смотрели на Снусмумрика с беспокойным ожиданием.

«Мыть посуду, — подумал Снусмумрик. — Ничего они не понимают. Мыть посуду — это побултыхать миской в ручье, сполоснуть руки и выбросить зелёный лист, вот и всё. О чём они вообще говорят».

— Разве не правда, что Хемуль всё время только командует? — уточнила Филифьонка. — Это важный вопрос!

Снусмумрик поднялся, он слегка побаивался этих двоих. Он пытался подобрать слова, но никак не мог придумать ничего справедливого и подходящего.

Тут Хемуль вскричал:

— Ничего я не командую! Я буду жить в палатке, свободный и одинокий!

Он распахнул вход и ввалился внутрь, заполнив всю палатку.

— Только посмотри на него, — прошептала Филифьонка.

Она постояла немного и ушла.

Снусмумрик снял сковородку с огня, ветчина превратилась в угли. Он набил трубку и осторожно спросил:

— А ты когда-нибудь раньше спал в палатке?

— Дикая жизнь — лучшее, что я знаю, — мрачно ответствовал Хемуль.

Стало совсем темно, но в Муми-доме светились два окна, и свет был таким же уверенным и ласковым, как и прежде в осенние вечера.

Филифьонка лежала в северной комнате, по самую морду завернувшись в одеяло, вся в папильотках, от которых болела шея. Филифьонка считала круги от сучков в потолке и чувствовала, что проголодалась.

Всё время, с самого начала, Филифьонка представляла себе, что будет готовить еду. Она любила наводить порядок в припасах — пакетиках и стройных рядах банок, любила придумывать, как спрятать остатки вчерашней еды в запеканку или пудинг, чтобы никто их там не распознал. Ей нравилось готовить так экономно, чтобы ни одна крошка не пропала зря.

На крыльце висел большой муми-гонг. Филифьонка всегда мечтала, как будет бить перед обедом в звонкую латунь, бом-бом-бом по всей долине, и все будут сбегаться и кричать: «Обед! Обед! Что там у нас сегодня! Ой, какие же мы голодные!..»

Филифьонка чуть не заплакала. Этот Хемуль всё испортил! Да она бы и посуду помыла, и даже с удовольствием, если б только она сама так решила. «Филифьонка должна заниматься домом, потому что она женщина». Ха! Да ещё на па́ру с Мюмлой.

Филифьонка погасила свечу, чтоб не расходовать зря, и натянула на голову одеяло. Ступеньки заскрипели. Из гостиной послышался лёгкий, очень лёгкий стук. Где-то хлопнула дверь. «Откуда в пустом доме столько звуков?» — подумала Филифьонка и вспомнила, что в доме вообще-то полно народу. Но ей по-прежнему казалось, что он пуст.

Староум лежал на диване в гостиной, уткнув нос в самую шикарную бархатную подушку, и вдруг услышал, как кто-то прокрался в кухню. Тихонько звякнуло стекло. Он приподнялся в темноте, навострил уши и подумал: «Празднуют».