В глубине ноября

Хомса Киль не стал смотреть на шар. Чтобы посмотреть, надо было остаться одному. Стеклянный шар — сердце долины и всегда отражает её обитателей. Если кто-то из семейства здесь, поблизости, он обязательно покажется в стеклянной синеве.

В сумерках Хемуль пришёл в гостиную и завёл папины часы. Сначала они начали бить как сумасшедшие, быстро и неровно, а потом пошли. Теперь, когда часы стучали спокойно и размеренно, комната преобразилась, стала живой. Хемуль взялся за барометр, большой барометр в тёмном, украшенном орнаментом корпусе красного дерева, постучал по нему, и барометр показал «переменчиво». Хемуль вошёл в кухню и сказал:

— Ну вот, жизнь налаживается. Зажжём-ка новый огонь и сварим свежего кофе, а?

Он зажёг кухонную лампу и нашёл в кладовке сухарики с корицей.

— Настоящие корабельные сухари, — сказал он. — Сразу вспомнилась моя лодка. Ешь, хомса. Больно уж ты худой.

— Спасибо, — сказал хомса.

Хемуль был в приподнятом настроении, он наклонился над кухонным столом и сказал хомсе:

— У неё обшивка внакрой. Спустить лодку на воду по весне — что может с этим сравниться?

Хомса поболтал сухариком в кофе и ничего не сказал.

— Ждёшь не дождёшься, — продолжал Хемуль. — А потом наконец поднимаешь паруса и отправляешься в плавание.

Хомса глянул на Хемуля из-под бровей и наконец сказал:

— Угу.

Хемулю вдруг стало тревожно и одиноко — слишком пусто было в доме. Он сказал:

— Не всегда выходит делать то, что хочется. Ты знал их?

— Да, маму, — ответил хомса Киль. — Остальных как-то мельком.

— Да-да, и я так же, — воскликнул Хемуль, довольный тем, что хомса наконец заговорил. — Никогда к ним особенно не присматривался, они просто мелькали, ну, ты понимаешь… — Хемуль поискал подходящее слово и неуверенно продолжил: — Они были как что-то, что есть всегда, если ты понимаешь, что я хочу сказать… Как деревья или вещи…

Хомса снова ушёл в себя. Спустя мгновение Хемуль поднялся и проговорил:

— Похоже, пора и на боковую. Завтра будет новый день.

Он поколебался. Красивая летняя картинка с южной гостевой комнатой растаяла, теперь он видел лишь лестницу, которая уходила во тьму второго этажа, к необитаемым комнатам. Хемуль решил спать в кухне.

— Пойду подышу, — пробормотал Киль.

Он закрыл за собой дверь и остановился на крыльце. Было прохладно. Хомса подождал, пока глаза привыкнут к темноте, и медленно направился к саду. Яркая синева проступила в ночи, хомса подошёл и заглянул в стеклянный шар, глубокий, как море, по нему пробегала обманчивая зыбь. Хомса вглядывался, вглядывался и терпеливо ждал. Наконец в самой глубине синевы показалась маленькая светящаяся точка. Она то вспыхивала, то пропадала и снова пропадала и вспыхивала через равные промежутки времени, как маяк.

— Как же они далеко, — подумал Киль.

Холод подкрался к лапам, но хомса всё стоял и смотрел на возникающий и гаснущий свет, слабый, едва-едва различимый. И чувствовал, что его обманули.

Хемуль стоял на кухне с лампой в лапе и думал, как неохота искать какой-то матрас, потом выбирать для него место, раздеваться и смиряться с тем, что очередной день опять сменяется ночью. «Как же это так вышло? — с удивлением подумал он. — Я ведь целый день радовался. Это было так просто… Но как?»

Пока Хемуль стоял так и изумлялся, дверь, ведущая на веранду, открылась, кто-то вошёл в гостиную и уронил стул.

— Ты что там делаешь? — спросил Хемуль.

Никто не ответил.

Хемуль зажёг лампу и крикнул:

— Кто тут есть?

И чей-то очень старый голос загадочно отозвался:

— А вот этого я тебе и не скажу!

7

Он был очень старый и легко забывал. Тёмным осенним утром он проснулся, забыв, как его зовут. Забывать чужие имена было грустно, а суметь забыть своё собственное оказалось даже приятно.

Он не заставил себя вставать с постели, целый день позволял новым мыслям и образам приходить и уходить как им вздумается, ненадолго засыпал, снова просыпался и совершенно не знал, кто он. Это был безмятежный и очень занятный день.

К вечеру он попытался найти себе какое-нибудь имя, чтобы встать. Дед-сто-лет-в-обед? Старопень, Староум? Ничьё-старичьё? Староброд?

Их было очень много — тех, которых ему представляли и которые тут же утрачивали свои имена. Они приходили по воскресеньям. Выкрикивали вежливые вопросы, потому что никак не могли запомнить, что он не глухой. Старались говорить как можно проще, чтобы он лучше понял. Говорили «спокойной ночи» и уходили по домам, и пели там, и плясали, и играли музыку до следующего утра. Родственники.

— Я — Староум, — торжественно прошептал он. — И сейчас я встану и забуду про всех родственников на свете.

Большую часть ночи Староум просидел возле окна, глядя во тьму, он привык ждать. Кто-то прошёл мимо его дома прямо в лес. Какое-то окно отразилось в воде на той стороне залива. Может, празднуют, а может, и нет. Ночь медленно шла мимо, а Староум ждал, чего же ему захочется.