В глубине Великого Кристалла. Том 2

— В гостинице тебя обдерут как липку. К тому же в вагоне детей одних не поселят. А мне с ними некогда, скоро два вечерних катера подойдут. Не Танкиста же посылать с ребятишками…

Ерошкина одежда была еще сырая, он скатал ее в муфту.

Обулся, надел ремешок аппарата на голое плечо. Взял меня за рукав и шепотом сказал:

— Ну вот. Никуда ты от нас не денешься…

Как-то затеплело у меня внутри. «Чудо ты костлявое, бесприютное…» Я взлохматил ему непросохшие, приглаженные волосы. Еська так же, как брат, взяла меня за рукав. За другой. «Еще одно чудо беспризорное…»

Был уже вечер, около восьми часов. Правда, солнце не спешило к горизонту — лето же, — только еще больше пожелтело. И сильнее, прохладнее запахло речным песком.

12

Мы попрощались с Жорой и пошли вдоль воды, мимо вынесенных паводком бревен. И минут через пятнадцать добрались до красной будки-водокачки (явно заброшенной). Здесь и правда был кусок рельсовой дороги, с двух концов ограниченный полосатыми брусьями на подпорках. На брусьях торчали разбитые фонари.

И вагон был — обшарпанный, с облезлым советским гербом на зеленой стенке.

И тетя Кнопа (вот имечко!) оказалась на месте. Грузная, весьма пожилая, с двумя похожими на черные бобовые зерна бородавками у нижней губы. Услыхав про Жору, отнеслась к нам ласково, лишних вопросов не задавала. Отвела в купе.

— Вот электричества только нету… А постель стоит по червонцу за комплект.

Я взял три комплекта. И потом оказалось, что зря: брат и сестра заявили, что лягут на одной полке, чтобы разговаривать ночью (столько времени не виделись!). Я попробовал внушить им, что это неловко.

— Да чего неловко-то? — хихикнул Ерошка. — Мы с рождения в одной коляске спали.

— Мы ведь близняшки, хотя и непохожие, — добавила Еська.

— Я не про то. Свалитесь же, узкая полка-то.

— Мы тоже узкие, — рассудил Ерошка, развешивая мокрый костюм на поручнях под багажными сетками. Они решили устроиться на нижней койке. Я развернул свою на верхней, наискосок от их «лежбища». Но ложиться было, конечно, рано. Солнце из-за реки косо светило в широкое окно без шторок.

Судя по тишине в вагоне, жильцов здесь, кроме нас, нынче не было.

Я пошел к тете Кнопе в служебное купе. Спросил, нет ли в вагоне или поблизости продуктовой лавочки.

— Нету, голубчик, — завздыхала тетя Кнопа. — Наверху, на берегу, есть хлебный киоск, только он до семи. А у нас вон только будочка в кустах, это если надо по своим делам. Потому как вагонный санузел в стоячем режиме не работает…

Узел-то узел, а как быть с ужином? Ладно, я потерплю, а ребятишки? Связался с младенцами, значит, должен заботиться…

— Голодные, что ли, путешественники твои? — понимающе сказала тетя Кнопа. — Сын и дочка, небось?

— Близнецы, — уклончиво сказал я.

— Ладно, ступай к себе…

Я послушался, а тетя Кнопа скоро принесла ржаной каравай, литровую банку с молоком и три стакана.

— Вот, заморите червячка. С этим дотерпите до утра…

— Вот спасибо-то!.. — возликовал я. — Сколько мы вам должны?

— Да чего там «должны». Ешьте-пейте на здоровье… — И она тихо прикрыла дверь.

Мы стали есть и пить. С отменным аппетитом и удовольствием. И ко мне вдруг пришло то ощущение ласковости, какое впервые я испытал в полусказочном детстве, в мастерской Гольдштейнов. И потом испытывал в снах, из которых притащил к себе в дом Синего Треугольника. Это была не просто ласковость, а ощущение покоя и уверенность, что в ближайшее время не случится ничего плохого. По крайней мере, в этот вечер…

Солнце наконец ушло за дальний берег. Мы по очереди прогулялись до будочки и стали укладываться.

Я внушительно предупредил:

— Если будете шептаться, то негромко. Потому что спать хочу.

— Ага, — дружно выдохнули близняшки. И не легли, а уселись на полке рядышком, с ногами. Завернулись в одну простыню. И сразу — шу-шу-шу… Потом Еська деликатно спросила:

— Так — негромко?

— Нет… А что у вас за разговор, если не секрет?

— Не секрет, — объяснила она. — Просто мы рассуждаем: что будет, если вдруг вагон куда-нибудь поедет?

— Куда он поедет, если с двух сторон тупики, — снисходительно сказал я. И сразу уснул.

Но вагон поехал. Ночью, сквозь сон, я ощущал потряхивание, колеса знакомо постукивали на стыках. Разлепив на секунду ресницы, я видел, как желтыми бабочками пролетают отблески фонарей. И это меня почему-то не удивляло. Ребят — тем более. Они крепко спали, уткнувшись друг в друга носами. Возможно, мне все это снилось.

А потом приснился сон, который и до той поры я видел несколько раз. И однажды даже записал в своем дневнике.

Пользуясь возможностями мемуарного жанра, я приведу здесь эту запись. Зачем? Сам не знаю. Возможно, потому, что сон этот — в той же тональности, что и события, о которых только что писал. Хотя он и не укладывается в сюжет.

«3.04.97.

Проснулся рано, до шести, удивился, что еще темно, и уснул опять. И увидел сон из многолетнего цикла своих снов, который я называю просто — « Про Город». И про который знаю, что это не просто сны.