В глубине зеркал

Мать боится сына, боится его надменности, цинизма, холодности, боится ему противоречить, особенно после обморока, когда он гонит их. Уходит почти покорно, растерянно… «Ах боже мой…» Что же будет…

Вторую сцену с Родионом можно проводить уже пожестче. И полное восхищение сыном: вот он каким стал! Умным и взрослым. «Я уверена, Родя, все, что ты ни делаешь, все прекрасно!» И в ответ, как ножом: «Не будьте уверены…» Предчувствия! Но чего? Она еще не знает, но уже чувствует, что с ним что-то страшное произошло, и, чтобы не сойти с ума от этого предчувствия, взгляда, слов… пауза… схватилась за привычное, житейское, за то, что уже было: «Знаешь, Родя, Марфа Петровна умерла». И, как открытие, уже совсем конкретно: «Какая у тебя дурная квартира, Родя… Я уверена, что ты наполовину от квартиры стал такой меланхолик». И опять все сломалось. Дети сцепились меж собой. Как собаки. Обморок Раскольникова. Второй. А тут еще пришла к нему проститутка! Да при Дунечке! Расстались холодно, почти врагами…

Но не вынесла моя бедная Пульхерия Ивановна этой непосильной для себя ноши, и этой твердости духа, и этой безумной влюбленности в сына…

Последнюю сцену сумасшествия играть легко, освобождение. Ведь теперь наконец счастье! Можно хвастаться гениальной статьей сына: «Он скоро будет первым человеком во всем ученом и государственном мире…»

Одну сцену, приход Раскольникова к матери, из спектакля убрали, но мне было жалко терять там кое-какие чувства, которые уходили вместе с этой сценой, и кое-какие слова. И я с молчаливого согласия Карякина, автора инсценировки, вернула их в сцену сумасшествия, в монолог: «Ты меня, Родя, очень-то не балуй: можно тебе — зайди, нельзя — и так подожду. Буду вот твои сочинения читать, буду про тебя слышать ото всех…» Все это говорится воображаемому Родиону, который теперь уже конкретней настоящего. «Я вот твою статью прочитала, многое, конечно, не поняла, — наткнулась на убитые тела, которые у нас на сцене лежат весь спектакль, не осознала их конкретно, только в одной руке статья Родиона, а другой — тыча в эти трупы, — но гак и ахнула: вот он чем занимается, вот и разгадка, а мы-то ему мешаем…» И лишь в последнюю секунду своего монолога вдруг увидела эти трупы. Поняла! И не выдержала… Тихо умерла.

Роль хорошая! Вернее, не роль. Тема. Тема матерей, у которых сыновья погибали за идею. Может быть, так надо было бы играть мать Ленина?

* * *

— Кого вам сейчас больше всего не хватает?

— Я об этом не думаю. К уходу отношусь естественно.

— А если просто — развела жизнь?

— Развела жизнь — значит, так тому и быть. С одними развела жизнь, другие ушли из жизни, третьи уехали. Я к этому стараюсь относиться спокойно. Другое дело — для меня катастрофой стала смерть мамы. И со временем это горе для меня становится все больше и больше. Но с другой стороны, я все чаще вспоминаю отца, которого практически и не знала. Бывают какие-то неожиданные всплески памяти: я вспоминаю, как я пошла, когда мне был год. Он стоял на одной стороне комнаты, я на другой. Я пошла к нему, и какое счастье было на его лице, когда он взял меня на руки и сказал: «Вот — по-

шла!» Этот момент я помню. Помню свой сон перед тем, как нам в 1944-м принесли похоронку, — мне приснился отец, который вдруг превратился в маленького человечка и ушел под шкаф. Я помню этот сон. Я очень часто вспоминаю — даже не вспоминаю, а это как-то живет во мне — мою бабушку. Но это не значит, что я жалею или хочу ее непременно вернуть. Жизнь очень многогранна, она идет в параллель с очень многими людьми, с которыми иногда годами не видишься или которые давно ушли в другой мир, но все равно они есть в твоей жизни.

— Вы никогда не отмечали свой день рождения. Откуда это пошло?

— Ну, во-первых, мне в детстве его никогда не отмечали — так случилось. Один раз я отмечала — после первой моей поездки в Японию в конце восьмидесятых. Мне там ужасно понравилось, я привезла разной японской еды, пригласила друзей. Но это был, скорее, такой японский вечер. Я тогда там накупила париков и забавляла гостей тем, что каждый раз, вынося новое кушанье, выходила в новом парике и новом платье. Кстати, есть фото Плотникова — я стою в черном парике, а рядом — Вася Катанян. Он тогда был у меня в гостях. То в рыжем парике, в котором я потом снималась в «Письмах к Эльзе». Видите, я эти парики время от времени использую. А больше — больше не отмечала.

— «Предрассудок любимой мысли» — у вас есть такой? Сквозь призму которого вы смотрите на все окружающее?

— Не понимаю ваш вопрос.

— Кто-то сводит все к масонам, Гумилев объясняет пассионарностью. А вы?