В глубине зеркал

Может быть, затянутые ритмы современного театра — от долгих расхолаживающих репетиций? Надо делать все быстрее, заинтересованнее. И включаться в ритмы сегодняшнего дня. Помню, в Репино жил высокий худой старик в очках с толстыми стеклами — старейший режиссер Александр Викторович Ивановский. Он любил стоять в коридоре Дома творчества, в длинном своем халате, и, едва завидев кого-нибудь из молодежи, тотчас несказанно оживлялся: «А ну-ка, подите-ка сюда, молодой человек… Скажите, что главное в кинематографе? — И сам себе отвечал уверенно: Ритм! Ритм!» — и объяснял, как он это понимает. Тогда мы слушали больше (признаюсь) из вежливости, но сейчас, у Сименона, я еще раз убеждаюсь, как прав был высокий худой старик в Репино… Хочется задержаться на этой теме, поговорить подольше — но беседа уже ушла вперед, и за своими мыслями я и так что-то пропустила: кажется, Сименон говорил о проблемах современного романа.

— Да, по переводам занимаю второе место. Потом идет Шекспир…

— Что вы скажете об Агате Кристи?

Отвечает быстро:

— Не знаю, не читал. Наверное, она идет после Шекспира.

Впечатление хорошо отрепетированного монолога. Сименон говорит, но глаза у него умные, внимательные. Сименон говорит («Да, во время работы пью холодный чай, с сахарином, чтобы не толстеть»), но эти глаза существуют словно сами по себе, они подолгу останавливаются на каждом из нас, словно изучают, запоминают.

И, будто угадав мои мысли, Сименон объясняет:

— Никуда не хожу, не езжу, но люблю принимать гостей.

Да, да, потом каждого из его гостей можно найти в его романах — он преображает их в персонажи.

Не кажется ли ему, что это узковатый круг впечатлений для писателя? Нет, не кажется. Сколько людей — столько характеров. Для него главное — обнаженный характер. В жизни человек погружен в сотни условностей — социальных, политических, религиозных. Это Сименона не интересует. Только характер. Остальное читатель домыслит сам. Читатель стал образован и эрудирован. Ему не нужны эпитеты. Если действие происходит на набережной в Киеве (опять-таки, это он сказал так — именно в Киеве) — не нужно ее описывать. Это уже сделали радио, телевидение, кино, географические путеводители. Нужно только будить фантазию. Так делали Чехов, Достоевский, Хемингуэй…

С этим я, корреспондент, не могу согласиться. Прозаику должны оставаться и прилагательные, и глаголы. Это драматург пусть только глаголом орудует, предоставляя актеру выбирать прилагательные (незачем, например, описывать, какой Гамлет, — это сыграет актер). Но здесь говорит Сименон, и единственное, что я могу сделать, — изменить русло разговора, произнеся наконец слово «кино».

В ответ — такая же уверенная реакция:

— Так и в кино. Слишком много логических фильмов: завязка, кульминация, развязка. Все последовательно и скучно. Нужно больше алогизма. Эта новая манера имеет серьезное будущее — и в кино, и в литературе, и в театре.

Не видит ли он в этом опасность увлечения формальными приемами? Видит некоторую опасность символизма, но это не страшно. Искусство болело символизмом лет двадцать, потом это прошло. Будущее за реализмом. Но это не исключает поиска, не так ли?

— Да, так вы спрашивали о кино? Люблю Феллини. Это здоровый малый с медленными жестами, говорит спокойно, а внутри самый неспокойный человек на свете. Как Достоевский. Из этого беспокойства состоят и все его фильмы. И это нельзя передать в старых традициях. Он пробивается, как боксер, — напролом.

Сименон ходит по комнате, кажется, увлекся разговором, во всяком случае, выходит за рамки обязательного:

— Все развивается бурно, очень бурно, это отражается на искусстве. За последние сто лет человечество пережило по крайней мере два ренессанса. Первый — бурное развитие печати, появление фото. Второй — воздухоплавание, кино, электроника. Сейчас назревает какой-то новый взрыв… Какой?.. Если бы я знал — сам бы ринулся впереди всех.

Но время идет, а программой еще предусмотрена экскурсия по дому. Откладываю блокнот и отправляюсь в путь.

В этом кабинете Сименон только пишет.

Красный пол, красные сафьяновые папки на полках. Любимые книги — в основном по медицине. Ведь Сименон учился на врача, и девять десятых его друзей — врачи… Все очень прибрано и аккуратно. Ничего лишнего. Трубки, трубки, на маленьком столике пишущая машинка.

— Инструмент пыток, — говорит Сименон и показывает большую твердую мозоль на указательном пальце.

На стене — фотография, единственная в доме. Человек со спокойным взглядом, усы, трубка.

— Мегрэ? — невольно спрашиваю я.

— Нет, — Сименон качает головой. — Это мой отец. Он умер, когда мне было шестнадцать лет, и я вынужден был бросить медицину.

— И занялись…

— Вначале — чем придется, потом — начал писать.

Специальная комната в доме Сименона отведена его книгам, изданным во всех концах земли. Здесь переводы — по одному экземпляру. Отдельная полка — издания на русском языке. Их явно меньше, чем издано у нас в стране. Спрашиваю — почему?

Сименон пожимает плечами: