В глубине

Прежде было меньше разногласия. Заходила ли речь о внешней политике или о внутренней — было у подавляющего большинства устойчивое до непоколебимости и определенное убеждение, что «наша матушка Россия — всему свету голова», потому что и вера и порядок в ней — самые великолепные, а в других землях — распублика, потому и есть нечего, до того дошли, что в пищу мышей да лягушек употребляют.

Но недавние события поколебали это самоуверенное убеждение и поселили сомнение в правильности отечественного порядка. Теперь уже приятель мой — старик Кононович, который раньше пренебрежительно трактовал республику, — с явным сочувствием осведомляется:

— Ну, что, китаец как? Сдвинул свою династию?

— Сдвинул.

— Это очень приятно…

Почему ему приятно, он не объясняет, да и мы, его собеседники, не спрашиваем, ибо и сами чувствуем какое-то смутное удовлетворение от того, что китаец устранил для себя одно препятствие к свободе и справедливой жизни…

Когда же заходит речь о внутренних делах в своем отечестве, то, несмотря на разницу возрастов, темпераментов и взглядов, — среди нас есть сторонники и правых, и левых политических воззрений, — с большим интересом и сочувствием мы прислушиваемся всегда к отрицателям, к резким критикам существующего строя, чем к защитникам его. Да их почти и нет, защитников. На что уж Софрон Ионыч — человек старый, не склонный к легкомысленным увлечениям, усердный когда-то служака, — и тот чаще, чем кто-либо, разносит на наших праздничных митингах современный государственный уклад и его распорядителей…

— Я заседателю говорю: ваше благородие! Почему это земство не ровно? с кого — рупь, с кого — два рубля, а есть и пять, а с кого — нет ничего?..

Белая бородка его прыгает, как пучок ковыля, шевелятся глубокие дугообразные морщины над облезшими бровями и глянцево отсвечивает лысина… А лохматая овчинная шапка с красным верхом и серебряным позументом лежит на худых коленях.

— С попов да с дьяков — говорю — ничего… да кто около правленья хвостит… Это почему так-то?.. — «Да как же ты хотел бы?» — А так, чтобы счет был, правильность… Чтобы не с пая и не с души, а с десятины!.. У нас вон у Агафон Никитича двести десятин, а он со мной поровну плотит…

— Да уж кабы заслужил, не досадно бы было! — с досадой восклицает короткий старик, похожи на ежа, Степан Маштак, усмиритель Польши, безнадежно мечтающий о какой-то пенсии.

— То-то!.. Кабы заслужил!.. А то он и за станицу-то никуда в жизнь не выехал… Тетка отказала дедовский участок…

Новый голос вставляет:

— Да и дед-то не служил нигде. Был фершалом… Тогда права какие были? Заслужил легистратора — вот тебе из войсковой земли участок в двести десятин — получай… А наш брат — нижний чин — тридцать лет, бывало, кормит вшей и в Грузии, и под Севастополем, и в Польше… и опять тебе нет ничего!..

Молодой внук Маштака, ядовито улыбаясь, спрашивает:

— А от кого же это вышло?..

Старики молчат. Нелегко поставить точку над i, хотя в темном сознании уже выяснился давно нужный вывод. Но он лишь желчь будит: все равно, переменить порядок нет силы, — ясно как день. И сердце лишь зря тревожишь, а все не молчится…

— Ну хорошо, — опять с каким-то подходцем, весело и коварно, говорит молодой Маштак, зачерпнувший из книг и газет вольного духа: — а не спросил ты, Софрон Ионыч, куда они, эти деньги деваются? Земство — земство, а кто распоряжается?..

Софрон Ионыч не разделяет взглядов этого книжника, но порой поневоле поддакивает ему: правильно ставит вопросы шельмец, ничего не возразишь…

— А кто их знает, куда… Распоряжаются известно кто: окружной атаман да наказный да министер… Да заседатели разные… Пока она, наша копейка-то, обернется промеж пальцев, ан ее уж и нет… Прилипла игде-нибудь!.. Жалованья-то вон какие пошли!..

— Жалованье жалованьем, а там — глядишь — кошке на молоко надо добыть…

— Это уж само собой… Я сказал ему, заседателю, — он дружок мне: — я бы вас, — говорю — всех подтянул! Министеру — выговор сделал бы, наказного — на обвахту на три дня на хлеб — на воду, окружного — на десять суток, а вас — на месяц!..

Нас, слушателей, приятно забавляет такая распорядительность Софрона Ионыча. Одобряем: не все же нам кормить клопов в кутузках, пусть изведают это удовольствие наказный и окружной атаман, а за компанию с ними и заседатель…

— Ну что же он? испужался?

— Ничего, не обиделся. — «Это ты уж дюже, Софрон Ионыч, меня-то за чего? Я человек подневольный»… — Да вы всех дюжей с нас дерете кожу!..

Мысль, получившая толчок в сторону критики общественного строя, не может успокоиться. Как ни очевидна бесплодность простого констатирования несправедливости и злоупотреблений, а не терпится: то тот, то другой собеседник возьмет да и ворохнет что-нибудь такое, что должно возмутить сердце явно неправильным распределением земных благ.

Старик Маштак, усмирявший Польшу, крутя головой и упрекая кого-то, говорит:

— Боже мой! есть у помещиков десятин по скольку тыщ! Вот мы служили в Польше, — там куда ни пойди, вся земля помещицкая…