В глухом углу

Но что было тогда достоянием редких благородных одиночек, становится рядовым явлением — такова суть совершающейся на наших глазах четвертой революции. Вас удивляет, почему четвертая? Сейчас объясню. Первая революция — политическая, свержение власти буржуазии. Она продолжалась с гражданской войной, года три-четыре. Вторая — экономическая и социальная — построение экономики социализма, социалистических отношений в городе и селе — ну, эта растянулась лет на пятнадцать. Третья — культурная, подъем ранее полуграмотного народа к высотам мировых духовных ценностей — тоже лет двадцать, а то тридцать взяла. А четвертая — революция психики, рождение человека коммунистического века, нового человека, ибо он по-новому глядит на мир, волнуют его новые чувства. Но как вое новое, чувства эти, конечно, вбирают в себя все лучшее, что создано было до нас в психике человека.

— А на сколько растянется эта психологическая революция — лет на сто?

— Не знаю, Леночка. Подсчеты в этих делах — штука относительная. Важно, что она совершается — пока еще подспудно, в глубине, но она идет, и многие, очень многие наши неполадки и драмы здесь находят истоки, в переплетении старых и новых чувств, в нашей особой психике — переломной, переходной… Каждый стоит того, чего он стоит, в больших потрясениях выясняется, кто чего стоит. И, возвращаясь к теме нашего разговора, — любовь это одно из потрясений, в любви человек виден, как в разрезе.

Лена сказала, смеясь:

— Когда мне будут объясняться в любви, я постараюсь определить, насколько объяснение улучшило моего возлюбленного и приблизило ли оно наступление коммунизма. До сих пор объяснения приближали только состояние брака, но, как я теперь понимаю, этого недостаточно.

— Не шутите! — проговорил старик, остывая. — Этим не надо шутить.

Он преследовал и более практическую цель в своих рассуждениях. Лена убедилась, что Чударыч не забыл, с чего началась беседа.

— Верьте Георгию, — сказал он. — Хороший он человек.

2

У Курганова с Усольцевым с давних лет установилось своеобразное разделение труда. Оно не всегда отвечало букве штатного расписания должностей, зато соответствовало их характерам. Курганов, начальник строительства, обязан был заниматься всем — от материально-технического снабжения строительных объектов до быта своих рабочих. Половину своих обязанностей, все, что относилось к жизни людей, в том числе и подбор кадров, он передоверил Усольцеву: сам он лучше разбирался в технике, Усольцев — в душах. Когда к Курганову являлся начальник отдела кадров с новыми назначениями, Курганов махал на него рукой: «К Усольцеву, пусть вперед он посмотрит!» Все знали: если на бюро парткома заслушиваются доклады начальников цехов и прорабов о ходе строительства, то заседание будет в кабинете Курганова, а если начальник стройки вызывает по делам быта и перемещения людей, то идти надо не к нему, а в партком, там и он будет. Усольцев не был его заместителем, они просто в две головы тащили один воз.

Курганов иногда подшучивал над сложившимися у них необычными взаимоотношениями:

— Как там у тебя на стройке — людей хватает? Что до меня, то стараюсь заменить их машинами — скоро останешься без работы.

— Всех не заменишь, — отвечал Усольцев. — Один наладчик останется, тоже будет мне работа.

В эту зиму Курганов два раза улетал в Москву, отстаивая повышенный план будущего года. Дело это оказалось не простым. Госплан осаждали претензиями края, области и республики, даже созданных благодаря перевыполнению годовой программы огромных средств не хватало, чтоб удовлетворить все запросы.

На второй год Рудному ассигновали почти двести миллионов рублей — в четыре раза больше, чем они освоили в первом году. Курганов повеселел. Он знал теперь, что трудности легкой жизни, так тревожившие его с Усольцевым, больше не повторятся. Будет по-настоящему трудно — с каждым днем все ближе подвигалась напряженная, клокочущая жизнь, дни без отдыха, ночи без сна, то, к чему привык и без чего тосковал Курганов.

Усольцев, со своей стороны, не давал поселку впасть в зимнюю спячку. Он знал, что люди, которым некуда девать свое время, все равно убьют его, но убьют пусто и скверно — на пьянку, на карты, на ссоры. Он часто заходил в бараки, еще чаще бывал в клубе. Там все вечера было полно — играли в шахматы, слушали лекции, танцевали, смотрели кино. На прежних стройках Усольцев выбирался в кино не чаще раза в квартал, ныне не пропускал ни одной картины. Он преследовал все ту же цель — изучал малознакомый молодой народ, нынешних своих рабочих. Иногда ему казалось, что он полностью в них разобрался, иногда одолевали сомнения — нет, далеко не все ясно, своеобразные, в общем люди.

Однажды он заглянул в комнату Внуковых. Саша и Виталий одетые валялись на кроватях, уныло отдыхая. Усольцев помнил, что эти два парня недавно затевали волынку. О Виталии потом напечатали хорошую заметку в газете. О Саше не было слышно ни хорошего, ни плохого. Усольцев поинтересовался, почему они не в клубе.

— Устали, — проворчал Саша, — работа тяжелая.