В глухом углу

— Я бы не дал. У меня одни семейные. Будешь портить общую картину или от тоски повесишься. Если вешаться надумаешь, лучше в прихожей, там крюки крепкие.

— Вешаться будем не на крюк, а на шею!

Георгий попросил друзей на помощь и привез закупленную мебель. Он расставлял и переставлял шкаф, диван и сервант, стол и стулья, приемник и этажерку для книг, повесил посередине комнаты роскошную — за полторы тысячи — люстру с хрустальными подвесками, расстелил коврик. Потом он уселся на диван, стал осматриваться. Он был один. В великолепной люстре десятками огней сияло солнце. В комнате стало тесно и нарядно.

Ни о чем так не мечтал Георгий, как о собственной квартире. Он всегда был на людях, всегда тосковал по уединению. В Москве о своей комнате нельзя было и думать, путь к ней был нескор — предварительно выйди в лучшие на работе, накопи зрелости, может, даже оженись. Когда Георгий говорил о новой жизни в новых местах, важным куском этой новой жизни было свое жилище. Он рано почувствовал себя самостоятельным, свои деньги в кармане появились в пятнадцать лет, одежда была своя, честно заработанная, товарищи охотно признавали его верховодство, девушки охотно знакомились. Самостоятельность исчезла, как он переступал порог дома. В комнате расхаживали отец и мать, они указывали, где сидеть, куда плюнуть, ему оставался угол — кровать для спанья. Он приходил домой, чтоб спать. Жизнь шла на работе и на улице. Дома не было.

Теперь он имел свой, безраздельно свой дом — комнату в двадцать четыре квадратных метра с балконом и двумя окнами, с видом на сосны и кедры. Все углы этой комнаты заливало полуденное солнце, тонкая пыль плясала в световых потоках, люстра пылала, как костер, на коврике у порога алели розы. Георгий лежал на диване, вдыхал запах новой мебели, неторопливо оглядывал стены, солнце, люстру, аляповатые шерстяные розы. Ему было скучно в этой чудесной комнате. Он мечтал о своем жилище, чтоб насладиться уединением. Он тосковал в своем жилище от одиночества.

Георгий взял с этажерки книжку, положил ноги на подушку дивана — отметить новоселье чтением. Чтение не шло. Он бросил книжку, вышел на балкон. Порывистый ветер шумел в тайге, сосны и кедры гремели кронами. В стороне, на обрыве Лары, лежал поселок, где он прожил почти год, — низенькие бараки, контора, клуб, дебаркадер. Лара неслась меж крутых берегов, Теорию казалось, что он слышит ее плеск. Георгий натянул свое коверкотовое пальто и вышел наружу. Он больше не мог в комнате.

Он бесцельно слонялся по улице поселка, заглянул в клуб и столовую, потом зашел в барак. В комнате, где он жил, мыли полы, у девушек никто не отозвался на стук. Георгий вышел на обрыв и свесил ноги на реку. На воздухе было лучше, чем в комнате. Георгию было душно, он задыхался от свежего ветра, от запаха воды и травы, от аромата цветов и хвои. «Расклеиваюсь! — подумал он. — Вовсе расклеиваюсь. Рано стал уставать, браток. Не по возрасту в отпуск захотелось!»

Несколько минут он тешил себя мыслью об отпуске. За год работы ему полагается со льготами месяц, за свой счет можно прихватить еще недели две. Явиться в Москву с полным карманом, с важной рожей, с наградными грамотами и похвальными заметками — нет, неплохо, очень неплохо! Он с сожалением отбросил эту заманчивую мысль. Отпуска скоро не взять. Поселок живет подготовкой к встрече новоселов, в цехах и прорабствах — авралы, совещания, крик, перевыполнения, подстегивание, он — главная фигура совещаний и авралов, на него равняются, о нем кричат, он не может в такую минуту плюнуть на все и удрать! Москва не огорчится, она стоит уже восемьсот лет и почти все эти годы — без него, он всего два десятилетия играл роль в ее истории. Георгий все же весело ухмыльнулся, представив себе, какое смятение было бы на Абельмановской, появись он там.

Он снова пошел в поселок, снова слонялся по улице. Из столовой вышли Светлана и Вера и направились в клуб. Георгий заторопился, чтобы перехватить их, пока они не взяли билеты в кино, но опоздал.

— Доброго дня, девушки! — сказал он, огорченный. — Вы, конечно, на любимых артистов? А я хотел предложить вам располовинить грусть-кручину.

Светлана не ответила, Вера спросила:

— По случаю чего грустишь?

— Мебель расставил неудачно. Дело тонкое, без женского глаза не удается. Взгляните придирчивым оком, что не так.

— Нет, — сказала Вера. — До сеанса всего час — надо отдохнуть.

Светлана, пройдя немного, свернула к почте.

— Верочка, я напишу письмо папе, он обижается, что молчу.

Георгий взял Веру под руку, она высвободилась.

— Верочка, — сказал Георгий. — Ну, чего тебе отдыхать, ты же не старушка. Погуляем, пока есть время перед кино.

Она подумала и согласилась. Дорога разветвлялась — на рудник и в новый поселок. Вера столько месяцев шагала по второй дороге, что, не заметив, свернула на нее. Когда они подошли к дому Георгия, Вера сказала:

— Так тебе здесь дали комнату? Это здание мы строили — бригада Васи.

— А я в другом не взял бы — работа не та.

— Жаль, я не знала, какая комната тебе достанется, обязательно бы оставила щели, чтоб продувало.