В годы большой войны

«Не знаю, буду ли я иметь возможность еще раз написать тебе, поэтому хочу сказать все-все, даже если это будет повторением того, что было когда-то сказано… Возьми, к примеру, слово, понятие — шпион, шпионаж. Но ведь обычный смысл, вложенный в это слово, никак не передает сущности моего поведения в продолжение многих лет, начиная с 1918 года, ни поведения тысяч других людей, думающих, как я. Наш образ мыслей, диктовавший нам действия, порождался симпатией к новой России, становившейся нашей второй родиной. Надо было помочь этой России в оснащении техникой, вооружить ее для зашиты от нападения других государств. И мы стремились помогать нашим единомышленникам, друзьям, передавали им свои знания. С чистой совестью, по идейным соображениям мы экспортировали в Россию технические тайны военных фирм. Так поступал и я, касалось ли это моих собственных изобретений, или принадлежащих негодяям директорам из акционерных обществ, либо германскому государству, которое втайне все больше вооружалось и все больше косилось на восток, в сторону Советской России. Все, что я знал, что имел, я передавал бескорыстно.

Здесь я только хочу объяснить тебе, что руководило мной, повторить еще раз: поступки мои и помыслы всегда были честны… Потом, ты знаешь, русские вынуждены были обороняться, и я горжусь тем, как мужественно они это делали».

Мне осталось, — сказал далее Пельхау, — рассказать вам о самом трагическом часе предрождественского дня… В коридоре третьего блока тюрьмы тускло горел свет, поблескивала зеленая линолеумовая дорожка, на которую заключенные не смели ступать. Всюду была казарменная чистота, все выглядело безрадостно и печально. В тюрьме царила гнетущая тишина склепа… Осужденных по одному уводили из камер во флигель. У дверей, прислоненные к стене, стояли одиннадцать черных гробов, заполненных древесными стружками… Посреди большой комнаты, перегороженной черным занавесом, стоял старый стол, за который уселся прокурор Редер.

Напротив него выстроились в ряд три палача. Старший был в цилиндре, в белых перчатках и в долгополом рединготе, как факельщик на похоронной процессии. Два его помощника тоже были одеты в черные траурные костюмы.

Первым ввели Харро Шульце-Бойзена.

«Вы Харро Шульце-Бойзен?» — спросил его прокурор.

«Да», — прозвучал его голос в невыносимейшей тишине.

«Я передаю вас палачу для выполнения приговора…»

Руки осужденного были связаны за спиной. На обнаженные плечи накинута тюремная куртка. Палачи сбросили куртку, взяли его под руки. Харро сделал нетерпеливое движение плечом, которое могло означать одно — я пойду сам. Он шагнул к боксу, где над табуретом с железного крюка свисала веревочная петля. В тишине раздались его последние слова:

«Я умираю как коммунист…»

Он сам встал на табурет, и за ним задернулась черная штора. Через минуту рука в белой перчатке отодвинула штору. Главный палач в цилиндре и рединготе показал всем повешенного и опять задернул штору. Прокурор встал из-за стола и произнес:

«Приговор приведен в исполнение». При этом он вскинул руку в нацистском приветствии.

Тюремный врач деловито распорядился: «Не вынимать из петли двадцать минут, чтобы я мог констатировать смерть…»

Следующим был доктор Арвид Харнак, затем остальные. Ритуал казни повторялся стереотипно: вопрос прокурора, ответ обреченного и вскинутая рука Редера в нацистском приветствии…

После казни мужчин гильотинировали женщин.

Никто из осужденных больше не произнес ни одного слова, кроме лаконичного «да». Все они умерли молча и смело.