В горах мое сердце

Снова рана давнишняя, не заживая,
Раздирает мне сердце и жалит огнем.
…Был он дедовской сказкой. Я сызмальства знаю
Все, что сложено в наших аулах о нем.

Был он сказкой, что тесно сплетается с былью.

В детстве жадно внимал я преданьям живым,
А над саклями тучи закатные плыли,
Словно храброе войско, ведомое им.

Был он песнею гор. Эту песню, бывало,

Пела мать. Я доселе забыть не могу,
Как слеза, что в глазах ее чистых блистала,
Становилась росой на вечернем лугу.

Старый воин в черкеске оглядывал саклю,

Стоя в раме настенной. Левшою он был,
Левой сильной рукой он придерживал саблю
И оружие с правого боку носил.

Помню, седобородый, взирая с портрета,

Братьев двух моих старших он в бой проводил.
А сестра свои бусы сняла и браслеты,
Чтобы танк его имени выстроен был.

И отец мой до смерти своей незадолго

О герое поэму сложил…
                                   Но, увы,
Был в ту пору Шамиль недостойно оболган,
Стал безвинною жертвою темной молвы.

Может, если б не это внезапное горе,

Жил бы дольше отец…
                                Провинился и я:
Я поверил всему, и в порочащем хоре
Прозвучала поспешная песня моя.

Саблю предка, что четверть столетья в сраженьях

Неустанно разила врагов наповал,
Сбитый с толку, в мальчишеском стихотворенье
Я оружьем изменника грубо назвал.

…Ночью шаг его тяжкий разносится гулко.

Только свет погашу — он маячит в окне.
То суровый защитник аула Ахулго,
То старик из Гуниба, — он входит ко мне.

Говорит он: «В боях, на пожарищах дымных

Много крови я пролил и мук перенес.
Девятнадцать пылающих ран нанесли мне.
Ты нанес мне двадцатую, молокосос.

Были раны кинжальные и пулевые,

Но тобой причиненная — трижды больней,
Ибо рану от горца я принял впервые.
Нет обиды, что силой сравнилась бы с ней.

Газават мой, быть может, сегодня не нужен,

Но когда-то он горы твои защищал.
Видно, ныне мое устарело оружье,
Но свободе служил этот острый кинжал.

Я сражался без устали, с горским упорством,

Не до песен мне было и не до пиров.
Я, случалось, плетьми избивал стихотворцев,
Я бывал со сказителями суров.

Может, их притесняя, ошибся тогда я,

Может, зря не взнуздал я свой вспыльчивый нрав,
Но, подобных тебе пустозвонов встречая,
Вижу, был я в крутой нетерпимости прав».

До утра он с укором стоит надо мною.

Различаю, хоть в доме полночная тьма,
Борода его пышная крашена хною,
На папахе тугая белеет чалма.

Что сказать мне в ответ? Перед ним, пред тобою

Мой народ, непростительно я виноват.
…Был наиб у имама — испытанный воин,
Но покинул правителя Хаджи-Мурат.

Он вернуться решил, о свершенном жалея,

Но, в болото попав, был наказан сполна.
…Мне вернуться к имаму? Смешная затея.
Путь не тот у меня, и не те времена.

За свое опрометчивое творенье

Я стыдом и бессонницей трудной плачу.
Я хочу попросить у имама прощенья,
Но в болото при этом попасть не хочу.

Да и он извинений не примет, пожалуй,

Мной обманутый, он никогда не простит
Клевету, что в незрелых стихах прозвучала.
Саблей пишущий не забывает обид.

Пусть… Но ты, мой народ, прегрешение это

Мне прости. Ты без памяти мною любим.
Ты, родная земля, не гляди на поэта,
Словно мать, огорченная сыном своим.

А обида с годами бесследно проходит,

После засухи вновь зеленеют поля.
Я люблю твою гордость и тягу к свободе,
Мой народ, что когда-то родил Шамиля.