В горах Тигровых

— Накось, выкуси! Думал молыньей меня сокрушить? Несокрушим я. Дудки. Не быть мне убитым. Не быть! Что мне твои молнии и громы? Ты дьявол, а не бог. Отрекаюсь! Проклинаю! Люди, не верьте богу, он зол и мерзок! Гремит на меня, хулу свою шлет, громы низвергает. Плевать! Не признаю! Не признаю тя ни в небе, ни на земле! Пропади ты со своим адом и раем.

— Ефим, окстись! — положил на плечо тяжелую руку Андрей — Проклятием и отречением делу не поможешь.

— Не помогу, но хоша душой очищусь. Разве это по-божески — такую деревню утопить, все как корова языком слизнуть? А? Всех оставить в одних портках. А где хлеба? Где овощи? Что есть будем? Феодосий был святым, а я грешным. Не думай, все это я говорю в памяти, в твердом духе. Дурачил народ богом-то. А он нам в ответ…

— Одумайся, ты наш наставник!

— Им и останусь, но буду люд не за бога наставлять, а супротив. Сколько можно слать на нашу ватагу мук? Кто здесь живет, те все во святости пребывают. Да, да! Такие земли пройти, столько мук душевных и телесных принять, всяк святой! — кричал Ефим.

Над Каменными воротами поднялась радуга. Ефим посмотрел на радугу, сказал:

— Пьет воду, сволото, еще будет дождь. Вода начала спадать. И, будто в насмешку, посреди деревни стояла Митяева баня.

— Что я тебе говорила? Не трекались бы из Перми, жили бы и жили. А тут снова муки, снова беда! — орала Пятышиха.

— Молчать! — впервые взорвался Пятышин — Ежли наша така судьба, то что можно сделать? Что? Тебя спрашиваю? Прокляты мы были, видно, еще в утробах матерей. Молчать!

Ефим сидел на пне ко всему безучастный. А мужики уже колготились, как быть, как жить дальше.

— Ежли не придет Шувалов, то сгинем.

— Надо посылать людей к Шувалову, в ноги падать, помощи просить.

— Пошлем. Послать есть кого. Аниска в тех землях бывал, вот его и пошлем.

— Не бойтесь, наши помогут, рыбой, мясом — помогут, — сказал устало Тинфур.

— Спасибо за привет. Но хлеба-то смыло, поди, и земли на пашнях нет. Без хлеба — пропадем.

— Я вам говорил, что близко стоят у воды дома.

— Знамо, говорил. Да что теперича. Мужик задним умом крепок.

Детей увели в казарму, туда же подались люди. Скоро запылали костры. Кто-то прихватил связку юколы, кто-то шмат мяса, кое у кого оказалась мука, картошка, все в один котел. На несколько дней еды хватит. А потом?

— Что-нибудь придумаем, — чесал затылок Андрей.

Речка будто задохнулась в своем неистовстве. К утру вошла в берега. И взору предстала печальная картина: на месте деревни лежала огромная коса, на ней блестела скатанная галька — лишаисто и сиротливо, на пашнях тоже не было земли, ни единого стожка на покосах, все покосные поляны были занесены корягами, илом, вода все смяла и перекрутила.

Был сход. Андрей предложил всем мужикам, парням выходить и косить сена на взлобках сопок.

— Без сенов загубим тягло, скот. В них наша сила. Заглавная сила. И все накошенное в один котел. Общиной будем беду отводить. Пойдут с нами и матросики, их теперь уже десяток. Охранять тута пока нечего, ежли не станет нас.

— Согласны, — ответил Лаврентий — Одного оставим на посту, а все к вам.

— Всем бабам и детям ходить по прибою и собирать колоски. Ить хлеба уже были зрелы. Собирать картошку.

Два-три пуда зерен в день, уже жить можно. Степан, ты отбирай лучших охотников — и на промысел зверя. Митяй, тебе с Марфой ловить рыбу. Не пропадем, не должны пропасть.

— И я пойду. Одному туда ходить опасно. Потом, я там знаю многих людей, — вышел вперед Алексей Тинфур.

— Спасибо, Алексей Тинфурович.

— Надо вам сходить к Чи Ину. Они хлеба не сеют в долинах, на сопках сеют. Могут помочь, коли что, — подсказал Тинфур.

— Сходим к соседу. Он свойский человек. Вместе воевали — вместе и эту беду отведем. Сходим в долину Аввакумовки и там выберем место под деревню. Места те мне приглянулись.

— Я не хочу быть в общине. Я тоже себе место подсмотрел по реке, там буду строиться, — подал голос Арзамасов.

— Когда почнем строиться, тогда можешь выходить, а счас и говорить не моги. Вошкаться не будем, ежли что, то выпорем, а нет, то просто на сук вздернем. Не время булгачить народ. Пойдут за тобой и другие, можете пропасть. А здесь нам каждый человек нужен позарез.

На берегу бухты бродили дети, женщины, собирали выброшенные волнами колоски, картошку, рылись в водорослях, иле. Собирали жалкие крохи от обильного стола. Крохи, крошечки даже.

Еще тревожились люди за Ефима. Вроде и не трекнулся умом, наоборот, стал разумнее, говорил:

— Верил в бога, чего уж там. Верил. Теперича все. Нетути для меня бога. Не верю. А как жить без веры? Вот этого не умыслю. Человек без веры — что обсевок в поле. Все думал, живу, не грешу, будет рай мне уготован. А теперича, когда умру, то куда мне податься? А? Будь ад, то в ад бы пошел, абы жить после смерти-то. Но нет ни того, ни другого. Значит, просто смерть — и все. Знать, весь умру? Тяжко. Стану землей, камнем. Страшно.

— Не майся, Ефим, не трави душу себе и людям, — пытался урезонить Андрей.

— Откель ты взял, что я маюсь? Душу травлю? Нет, я просто думаю вслух, точку в жизни ищу.

— Плюнь на все, и пошли выбирать место под деревню.