В горах Тигровых

— А может быть, и нароком… Кто мне указчик? Позвало сердце, вот и пошла.

— Эх, Софка, Софка… Чего ты мне силки-то ставишь? Заловить хочешь? А может, я давно в тех силках? Может, только тебя и жду?

— Ждешь, знаю… Чем дольше жданка, тем милее встреча. Не бранись. Будя нам ходить по-за поскотиной… Никто не знает, какой кого гром убьет…

После бани Софка, разливая спирт, тихо говорила:

— Быдто снова с тобой в Перми… Все ить видится, словно вчера все случилось.

— Ладно, не гуди. Зря ты ходишь на тигров-то. Убьют ить.

— А теперича мне все равно!.. Бежала к тебе, увидела зимовье — сердце ажно захолонуло. Думала, прогонишь.

— Помолчи, Софка. Дай подумать. Я ить давно хотел убежать к тебе. Обрыдло жить и быть ничьим. Да страховато, ить семья… Откель у тебя такой шрамина на руке?

— Медведь ранил, плохо стрелила. Зажило, как на собаке. Намедни чуть медведица не порешила. Шла, да оступилась в берлогу. Она хвать меня за голенище унта. Обернулась, рядом пастбище. Добыла.

— Бедова ты баба, задавят тебя звери.

— Не задавят, ежли буду с тобой… Станешь жить со мной аль тайком будем любиться?

— Погоди, не толкай в шею.

— Праведник ты, Андрей. Из двух половинок твоя душа. В Перми убежал, с моря убежал, но сейчас-то ты от меня не убежишь. Боишься душу запоганить? А разве не поганишь ты ее, когда с нелюбой живешь?

— Хватит, больно ты говорлива стала! — оборвал Андрей.

— Станешь говорливой, ежли каждую ночь в нудьге и раздумье. Лежишь у костра и звезды считаешь. Такое зло возьмет на свою одинокость, что хоть вой волчицей. Ден десяток назад я ить чуть не убила Ларьку. Шел он гривкой, а я понизу. Выделила его в лопатки, но рука не смогла спустить курок.

— Зачем же убивать? Ты его не любила, он тебя тоже…

— Ить ты не любишь, и тебя не любят, а ить живете…

— Потому и живем, что семя свое надо растить.

— То так. Нас же с Ларькой ничто не держало.

Тихо подвывал ветер в пазах, гудела печурка, потрескивали за стенами деревья от мороза, о чем-то печалились звезды. От Софкиных волос пахло тайгой, свежими травами. Андрей зарывался в них лицом, пересыпал в руках.

— Так вот и промаялись большую половину жизни вдали друг от друга. А живем однова. Может, хватит маяться-то? А?

— Душа к тому тянется, душа того хочет, а разум противится. Да, душа. Никто ту душу не видел, а ить болит она. Ефим всю жизнь маялся, да так и не познал души своей, счастья не изведал. Греешь ты меня, Софка, но ведь никто не захочет понять, что не в грех впали мы, а всего лишь заново обрели друг друга. Эко жить сложно и тяжко. Бесчестными назовут.

— Бесчестье — это когда без любви, когда во блуде. Ить все видела я, как ты бился подранком и не знал, к какому берегу пристать. А теперь не нудись. Не грех это.

— А ты томилась по мне?

— Мало томилась, так на луну выла. Даже хотелось ее достать и разгрызть, как ледяшку… Так тяжко было.

Звезды, звезды, даль неоглядная. Луна-бродяжка, и смотрят на тебя люди, души свои раскрывают. А ты молчишь, ничем им помочь не можешь… Уснул ветер за стенами зимовья. От лунного света сойки стали еще строже, емче, тоже, насупленные, молчат…

24

И вольно в тайге, и опасно в тайге. Но тайга кормит, тайга одевает. Без тайги поселенцы давно бы захирели. Всем понятно, что одной землей здесь не прокормишься: мало того, что каждый клочок земли надо отвоевывать у тайги, так еще частые наводнения губят пашни. Поэтому-то и уходят на промысел все, кто может держать ружье, ходить по крутым сопкам.

Вот и Марфа с Митяем тоже в тайге. Давно они стали знатными охотниками. Бьют тигров, медведей, рысей, барсов. Стрелять умеют. У них также есть свое охотничье угодье, где построены зимовье, ловушки, расставлены капканы…

И случился в их жизни страшный день. Все вышло враз, вдруг. Митяй и Марфа шли по следу тигра. Тигр был старый, не подпускал на выстрел, уводил их к Сихотэ-Алиньскому перевалу. Иногда делал петли, чтобы зайти в затылок охотникам, но собачонка Мушка своим заливистым лаем выдавала замыслы зверя. Уходил, так и не сделав смертельного прыжка. Митяй шел впереди. Марфа уже дважды просила бросить след и возвращаться в зимовье, но Митяй не соглашался, отвечал:

— Вона за той сопочкой мы его хлопнем. Видит бог — хлопнем.

Вдруг он запнулся и ухнул головой в медвежью берлогу. Разбудил старого космача. Вскочил, а тут слетели с носа очки. Упал на четвереньки и начал шарить по снегу руками. Взревел медведь и навалился на Митяя. Марфа не успела выстрелить. Рев и истошный крик человека смешались. Зверь хватил Митяя страшными клычинами за тонкую шею. Митяй сунулся в снег и замер. Марфа взмахнула ружьем, как дубиной, и раскроила череп зверя надвое. Он тоже сунулся в снег. Выхватила Митяя из снега…

Марфа несла Митяя, прижав к груди, как ребенка. Дышала ему в лицо жарким паром, будто хотела отогреть остывающее тело. Но Митяй становился все холоднее и холоднее. Марфа спешила к людям, чтобы в диком плаче излить свое горе…

Сколько шла Марфа по тайге, не помнит, но, когда вышла на санную дорогу, в небе уже дрожали звезды.

К утру пришла в деревню. Положила тело на крыльцо. Сбежались люди. Тихо сказала: