В горах Тигровых

— Праведно делают; может быть, и нам будет туда дорога. Теснят нас ярыги царские, наушников засылают, грозятся сжечь нашу крепость, — в раздумье говорил Амвросий — А теперича пошли в молельню, тебя судить будем, ить человека убил, — коли что, то грех этот снять надо. Уж там как народ скажет.

В молельне шепотки, шорохливая тишина. А когда вошли Амвросий, Андрей, еще тише стало. Встал у иконостаса, поднял руку с крестным знамением, заговорил:

— Сей муж убил Исайю, вам ведомо. Но Исайя убил в утробе матери дитя… — тихо начал Амвросий.

И Андрей подался назад, он об этом еще не знал.

— Несть больше греха, чем убить утробного ребенка! Несть и не будет! — сильным голосом продолжал Амвросий — Исайя провонял и загнил, ако недобитый волк, — уже гремел Амвросий.

В молельне были даже слышны вздохи, когда Амвросий замолкал.

— Исайя муж ста десяти coгрешений! А болезные люди возвели его в святого. Не святой он, а грешник и убивец. Только полоумец может сказать такое, что узрил сошедших с небес Адама и Еву. Вот он, Адам. Смотрите. Человек, наш, земной, а его порешили убить, жёнку удушить руками, как это сделал Исайя три года назад, удавил бабу, увидев в ней дьяволицу. Надо Исайю осудить, а мужа молодого, гонимого и мучимого, — оправдать. Михайло, тебе слово.

— Оправдать!

— Оправдать!

— Оправдать! — отвечали раскольники один за другим.

— Еще одно слово мы должны сказать — изгнать верижников из нашей крепости, дабы они не разносили заразу среди людей наших.

— Изгнать, ибо наши люди уже болеют проказой, от них перешла.

— Изгнать!

— Изгнать!

Андрей было рванулся вперед, чтобы сказать слово в защиту верижников, мол, они старцы, они по зову Исайи напали на них. Но дед Михайло остановил:

— Не за-ради того изгоняем, что они напали на вас, а за-ради спасения людей своих. Потому молчи и в чужой монастырь со своим уставом не суйся.

— Отпустим сего мужа в Палестины своя? — задал еще один, вопрос Амвросий.

— Отпустим, бумагами снабдим, дабы их не признали за бродяг, не помнящих родства. Коней бы надо дать, лопотину, денег, и пусть идут в свою землю обетованную, — предложил дед Михайло.

— Ну тогда добре, можете гулять. Степка, иди сюда… Это мой внук, — повернулся Амвросий к Андрею, — бери сего мужа и отдыхайте.

Андрей попросил Степана сводить его к Варе, поговорить еще с лекаркой.

Лекарка встретила Андрея на пороге, пропустила, тихо сказала:

— Водила ее в баню, не шумите, спит. Оклемается. Молодая. Дитя жаль. Первенца скинуть — можно и без детей остаться. Но будем молить бога… Погуляйте, чуток позже заходите.

— Как вы в этой глуши живете? — спросил Степана Андрей.

— Как все, ежли не лучше. Пушнину, хлеба, мясо возим на ярмарку. Правда, все тайком, через других людей. Но не жалуемся. Воевать, то сила не та. Сдаваться на милость царю — тожить душа не лежит. Так и крутимся.

Зашли к Варе. Она всплакнула, но Андрей ее остановил:

— Не плачь, живы, и ладно, остальное приложится. Поправляйся, и пойдем дальше.

— Боюсь я дороги, Андрей! — выдохнула Варя.

— Пройдем, должны пройти, — не совсем уверенно ответил Андрей.

Две недели провели Андрей и Варя у раскольников.

Живут не в пример другим — чисто и богато. В крепости до полсотни домов, каждый дом — это тоже крепость: толстые стены, узкие окна. В домах чистота и прохлада. Полы застланы половиками, на окнах вышитые занавески, и, конечно же, у всех иконы старого письма. Есть и новые, но их писали ученики Михаилы Падифоровича. Да и люди ходили прямо, не горбились, как пермяки на своей земле. Сытые, уверенные в себе.

— Живете ладно, — уронил Андрей.

— Как бог пошлет, пошлет мира, еще будем жить лучше.

Андрей между тем думал: "Ежли и не будет Беловодья, то можно поставить свое, по образу и подобию раскольников. Но при этом надо жить общиной, как живут раскольники. Тогда можно и подняться на ноги".

Гостей провожали Амвросий, дед Михаиле, напутствуя быть осторожными и мудрыми. До тракта их проводят Степан и Евстигней. Они уже ждут в отдалении.

— Прощайте, даст бог, увидимся, коли что! — поклонился Амвросий.

— Трогайте, да с молитвой, да со светлой улыбкой на устах. Ежли человек улыбается, то и стрелу грешно пустить. Прощайте!

Ехали молча, таежный народ не любит разговаривать в тайге. Ехали долго, почти пять дней, да все по тропе, которая забегала в такую глухомань, что и солнца не было видно. Все вооружены. Даже у Вари пистолет. Не зверя боялись путники, а человека лихого, жандармов.

У деревни ждали, когда припадет к тайге солнце и закатится за нее. Стемнело. Степан постучал в высокие ворота кнутовищем. Из-за ворот спросили:

— Кто шествует?

— Дух святой, — ответил Степан.

— Въезжайте, — распахнул старец ворота.

— Евстигней, а ты чего же отстаешь? — повернулся Степан к провожатому.

— Забегу к своим, счас вернусь.

Расседлали коней, задали корм, дед провел гостей в дом, быстро сгоношил застолье, и не успели сесть гости к столу, как по ступенькам застучали сапоги, звякнула сабля.

— Урядника бог несет. Прячьтесь в клеть! — крикнул старик, но уже было поздно.

— Этот вот убил Исайю! — показал Евстигней на Андрея — Он и жёнка его беглые с каторги.