В горах Тигровых

Опустились плечи у пермяков, враз запали глаза: ведь без муки, без хлебного — смерть! А в Сибири зимой легче купить пять возов мяса, чем пуд муки.

— Поймите, люди-и-и-и, ить без хлебного пропали мы! Отдайте муку. Пошутковали, и будя.

— А каки могут быть шутки? Хлеб увезли всерьез, — смеялись рыжие, синие, зеленые, карие глаза.

— Как же нам быть?

— Чего не знам, того не знам. Худой сторож был. Побила Марфа Митяя. Броситься бы и мужикам на Митяя, излить горе в дикой злобе. Пустое…

— Боже, ну что теперича делать? Денег нет, на лопотину пустили, Фома, могет быть, ты раскошелишься?

— С чего? Тоже больше половины растряс. Дотянем до Красноярска, там и подумаем, — жевал рыжий ус Фома, хмурился.

— Э, зряшно вы мечетесь, мужики, пропала ваша мука, — на свой манер утешала пермяков старушка — Вона, нюхайте, от каждой избы блинами пахнет. Из вашей муки пекут. Наше село издавна славится воровским, хоша мы и молимся богу. У тамбовцев украли половину коней, у вятичей хотели украсть воз муки, но обмишулились и украли воз с лаптями да с железом. Одних оставляют без коней, других без обутков, вас без хлебного. Плохи наши люди. Шибко плохи. Украли, и пожаловаться вам некому, потому все здесь заодно, даже урядник.

— Бабушка, покажи нам воров!

— Ха-ха-ха! Да вот она, вся деревня, перед вами. Все воры. Это же не люди, а гужееды.

— А тебе-то дали аль нет муки?

— Как же не дали, знамо дали, две меры отвалили. Откажись я от той муки, то седня бы сунули головой в прорубь. Коль что, и свово не пощадят. Поезжайте, бог поможет…

Снялся обоз. Над обозом настороженная тишина. Не кричат на коней мужики, не судачат бабы, молчат и дети. Горе неутешное, горе-злосчастье. Остался возок муки, да и тот неполный, на полмесяца, врастяжку, хватит. А там хоть все ложись и помирай.

Фома ехал позади обоза на коне, злой, хмурый. Он и в доброе-то время редко улыбался, а тут и вовсе озверел, ушел в себя. Все беды его от мужиков, и бунты, и ссылка. А тут еще муку украли. И выходит, что мужик мужику не добрый дядя, а волк сибирский.

Поднял глаза Фома, зло прищурился, увидел у скирд соломы табун гулевых коней. Добрые кони. Стегнул плетью жеребчика, обошел обоз, догнал Феодосия, крикнул:

— Иди на час! Дело есть!

Показывая кнутовищем на табун, Фома в чем-то долго убеждал Феодосия.

— Нет, нет, ты сдурел, Фома! Нельзя такое творить! Там и сторож есть. Вона кибитка стоит.

— Чепуха! Чуть что, и сторожа торкнем. Они не пожалели нас, наших детей, пошто же мы жалеть должны. Не думай, мне не жаль своих денег для общего дела. Нет. Но эту свору надо проучить.

— Надо с мужиками посоветоваться. Так просто, с кондачка неможно решить, — начал сдаваться старик.

Собрались мужики на совет. Нечестивый то был совет. А что делать? Фома твердо сказал:

— На обиду надо отвечать тем же! Не погибать же нам в дороге. Ну наскребу я денег на воз-другой, а дальше че? У нас взяли, мы возьмем свое! — рубил Фома.

— Дело говорит Фома, — согласился Пятышин — Палка завсегда бывает с двумя концами. Собирай, Фома Сергеич, ватагу.

— Мне пяток смелых парней, и будя. Пойдет мой Ларька, Степка, Ромка, Ивана прихватим… Василиса, открывай мой сундук, доставай купеческий наряд. Сергей Аполлоныч, беру с собой твою кошевку, вид должен быть купеческий. До Красноярска нам осталось полтора дня ходу. Мы же налегке, то и за ночь добежим — Глаза у Фомы горели недобрым огнем. Помолодел, распрямился, от этого чуть вырос, крутит усы, оглаживает бороду.

— Ждать будете нас под городом! Ну, с богом! — махнул Фома.

Обоз ушел. Фома с ватагой зашли в лес, грелись у костров. Наблюдали за табуном. Ночью выехали из леса…

За горой выли волки. Копошились в небе звезды. Мела поземка.

— Почему волки не нападут на табун? — спросил Степан Воров.

— Ежли в табуне хороший жеребец, и сто волков не страшны. Кони их разгонят, залягают, затопчут. Пахнуло дымком.

— Ларька, ты держи сторожа на мушке. Зря не стреляй. Ежли вылезет из своей конуры, то пыльни, мать ему так! Ребята, отжимайте осторожненько табун к лесу. Я осторожно подъеду и заарканю жеребца.

— Тятя, я боюсь стрелять в человека! — загундосил Ларька.

— Не дури! Человек — это мошка, хлопнешь, и нет ее. Подведешь нас, голову сыму! Понял?

Кони тихо всхрапнули, подняли головы, насторожились. Жеребец заволновался, забегал вокруг табуна. Парни медленно отжимали табун к лесу. Фома метнул аркан, и жеребец забился в петле, заржал. Но ему на спину прыгнул Степан. Иван Воров ловко накинул узду, схватив жеребца за ноздри, чтобы не бился: жеребец притих. Фома бросил седло на спину вожака, оседлал, прыгнул в седло, толкнул под бока жеребца и повел табун к тракту. На тракте каждый поймал себе коня, заседлал. А позади грохнул выстрел, ветер отнес его звук к тайге, заглох в сугробах и мерзлой хвое.

Ларька догнал своих. У него тряслись руки, заикался, жалко кривя рот, говорил:

— Убил я его. Зарыл в снег. Не скоро хватятся…

Все молчали. Даже отец не ободрил сына.

Погнали коней. Ночью видели табор своих пермяков.3