В горах Тигровых

Послушайте… Вот во тьме прокричала ночная птица. Незнакомая. Голос у нее мелодичный, зовущий, в то же время тоскливый. Пронзительно заверещал кабан, раскатисто рыкнул тигр. Заметались тучи по небу, косматые, тревожные. Долго, на высокой ноте кричала косуля. Ее крик был похож на крик человека, предсмертный крик… Тайга… Может быть, она и добрая, может быть, она и мягкая, но все же это тайга, где нельзя быть беспечным. Всегда быть настороже, всегда при оружии. Тем более, что тайга стоит рядим с палатками, тайга в изголовье людей…

Но уже не страшатся тайги Лушка Ворова, Лаврентий. Может быть, потому что любят, осмелели. Тайга добрая, не должно случиться беды.

Вот и Феодосий с Иваном Воровым сидят на сутунке, не спится, мнут землю в руках, молчат. Что-то необъяснимое родилось в их душах, запеть бы, что ли? Но надо спать, завтра снова трудная работа. На прощанье Иван гудит:

— Воспоем аллилуйю! Не вечен человек, вечна земля, вечны деяния людские. С нас здесь все почнется, а о нас будут люди сочинять сказки. Аллилуйя! Доброго тебе сна, большак!

Добрых вам снов, люди!..

2

Чуть свет, а уже все на ногах.

— Но, милая, трогай!

Грохот падающих деревьев, крики людей, дым костров, прокопченные лица, пар от голов.

— Навались! Лето не ждет. Пашня ждет! Вона земля млеет, духом исходит. Нажимай, милаи! — орал, косоротясь, Феодосий — Аниска, а ну вертайсь с дерева, рази наши парни разучились туда лазить? Все сам норовишь сделать! Пуп сорвешь!

— А мне ча, я как белка, шасть — и на дереве! — кричал в ответ Аниска, белкой забегал на дерево. Так же быстро сползал вниз.

На помощь пришли матросы. За них послали на Крестовую парнишек. Пусть с детства привыкают беречь эту землю. Да и матросы разомнутся. Засиделись. Отвыкли от мужицкой работы.

Лаврентий рядом с глазастой Лушкой. Видят это пермяки, не осуждают. Баба свободная, чего же осуждать.

Присмотрел себе зазнобу и Викентий Чирков. Тоже матрос молодой. Не то что Дионисий, который тянет эту лямку пятнадцатый год. Викентию приглянулась Аганька Плетенева. Тайком ласкают друг друга глазами, но дальше ни шагу.

В двойственном положении Прокоп Саушко. Понравилась ему Софка. Но баба замужняя…

Ведь солдаты или матросы, те, кто забыл на службе девичью ласку, любят раз и навсегда, если что-то не помешает этой любви. Здесь мешал Ларион. Вредный мужик. Он работает в паре с Софкой, ворчит, брюзжит на нее. От этого делается еще страшней, противней. Прокоп едва сдерживал себя, чтобы не броситься на Лариона с кулаками. Отошел от греха подальше. Не хватало еще, чтобы подраться из-за бабы. Софка смотрела вслед Прокопу, будто просила не уходить, мол, легче будет слушать брань ненавистного мужа, переносить издевку. Ларион тоже ворчит вслед:

— То на Андрея пялила шары, теперь на Прокопа перекинулась! Обоим кости переломаю!

Молчит Софка. Нет у нее греха. Она с Прокопом даже словом не перемолвилась, просто сердце подсказало, что нравится она Прокопу. Ну и что? Зато Прокоп ей не столь нравится. Она любит Андрея Силова и, наверное, больше никого не полюбит. Не стерпела, повернулась к Лариону и сказала:

— Ларька, ты укороти свой язык, я ить тиха и покладиста до времени. Выпрягусь, тогда берегись. Все припомню!

Ларька приутих. Жизнь сложное дело, когда-то он в Софке души не чаял, но скоро надоела. Все в ней кажется некрасивым: и этот нос, прямой и тонкий, которым она уже второй день шмыгает, и эти губы, красные, пухлые, даже противен стал ее поцелуй. Обычно он кричал: "Хватит тебе слюнявиться, корова! Надоело!" Отворачивался.

В мире нет ничего постоянного, мир жил и будет жить в поисках и кипении. Тем более, не может быть постоянной любви у Лариона, который так много принял ласки ворованной. Тянет его снова на то же, но здесь не Осиновка, а на пути стоит еще Софка. Сейчас полюбилась ему Галька Силова, самая младшая дочь Феодосия. Малышка, попрыгунья, что говорить, поскребыш, откуда большой-то быть…

День был тихий, без ветра. Сонмища мошки и комаров навалились на людей, коней, даже дымы были бессильны. Все это жалило, кусало, сосало кровь, лезло в глаза, в уши, прилипало к потным лицам. Продыху не было. Но и этим пермяков не испугаешь, видели пострашнее. Это — цветочки…

— Ничего, — пыхтел большак, — поднимем пашни, обтопчем болотники, помене будет гнуса. Навались, люди!

И снова щерба. За мясным сбегать некогда. Матросов тоже втянули в эту работу, и им не до промысла. Картошку берегли на посадку. Каждый клубень на счету. Здесь без картошки не обойтись. Мало ли что — могут хлеба не уродить, их заменит картошка.

Усталые землеробы присели к кострам и большими деревянными ложками начали хлебать щербу. Фома тоже среди общинников. Вначале, когда они пристали к берегу, то Фома заявил, мол, забирает своих коней, сам будет поднимать целину. Но Феодосий спокойно сказал:

— Не выйдет, твои кони самые добрые, потому не рыпайся. Будешь робить в общий котел. А когда обживемся, можешь уйти из общины. А счас и не помышляй.