В горячих сердцах сохраняя

— Это дикость! Я думаю, моему правительству это не понравится!

До этой реплики консула я еще держался в рамках вежливости. Но тут не выдержал и взорвался:

— А что мне за дело до вашего правительства? Мне все равно, понравится это вашему правительству или нет. Для меня важен мой народ. По—вашему, то, что мы делаем, дикость. А то, что вы предоставляете оружие Батисте, чтобы он уничтожал мой народ, как вы называете? — И, не дав ему передохнуть, я продолжал: — Вы хотите запугать нас силой оружия, могуществом своей страны. Но вы не отдаете себе отчета в том, что правда на нашей стороне и что мы будем сражаться до последней капли крови. До окончательной победы! Вам никогда не удастся победить кубинский народ! Всякий раз, когда я привожу убедительные доказательства нашей правоты, вы начинаете вытаскивать какие—то международные договоры о взаимопомощи и тому подобное. Единственная их цель — утопить в крови народы Латинской Америки, борющиеся за свою свободу. Вы говорите, что с некоторых пор не помогаете Батисте. А я знаю, что еще вчера вы дали Батисте напалмовые и фугасные бомбы.

— Это ложь! — разъярился консул.

— Нет, это вы лжете! — И я тут же приказал принести ящик с остатками напалмовой бомбы.

На одном из осколков бомбы случайно сохранилась надпись: «Напалмовая бомба… футов. Собственность ВВС США, май 195…» Последняя цифра, к сожалению, наполовину стерлась, но несомненно это была восьмерка. Значит, бомба была передана в 1958 году, а о прекращении помощи Батисте правительство США заявило раньше. Уоллем понял, что у нас в руках важный козырь, и на ломаном испанском сказал:

— Это есть важное доказательство. Я хотел бы взять его и показать моему правительству.

Но я ответил, что мы свои козыри должны держать при себе, а американское правительство и без того, мол, прекрасно знает о помощи, которую тайно предоставляет Батисте.

Диалог наш, который велся в повышенном тоне, привлек внимание одного из пленников — Антони Чемберлена, высокопоставленного чиновника «Фредерик снэр корпорейшн», руководившего строительством завода в Моа. По всей видимости, он слышал наш разговор. Возмущенный, он подошел к нам и заявил консулу, что не согласен с ним и с той резкой формой, в которой ведутся переговоры. Он потребовал от консула, чтобы тот извинился перед нами. Консул послушно выдавил:

— Я прошу принять мои извинения.

— Принимаю, — ответил я и вышел из хижины.

За мной увязался Антони Чемберлен. Мы молча шли к аэродрому. Вдруг он положил мне руку на плечо и «отеческим» тоном на чистейшем испанском языке стал давать советы.

— Слушай! Я буду говорить с тобой, как если бы ты был моим сыном, — начал он. — Ты сумасшедший! Как ты можешь так поносить американское правительство? Как ты не понимаешь, что тот, кто выступает здесь, на Кубе, против США, ничего не сможет сделать? Ты представляешь себе все могущество США? Если бы ты захотел, то после войны мог бы стать сенатором в вашей республике.

Я понимал, с кем имею дело, и поэтому спокойно ответил:

— А теперь послушайте меня, мистер Чемберлен. Не стоит продолжать этот разговор, потому что мы никогда не поймем друг друга. Мы с вами говорим на разных языках. Вы принимаете нас не за тех людей, с которыми привыкли говорить. Мы революционеры, а не честолюбивые политиканы.

Потом я поблагодарил его за своевременное вмешательство в наш разговор с консулом Уоллемом.

В дни «дипломатических переговоров» группа офицеров Повстанческой армии организовала для пленных американцев специальные «экскурсии». Им показали разрушенные и сожженные деревни, познакомили с семьями, в которых были убиты отец, мать или дети. Под впечатлением виденного четверо из пленников по собственной инициативе написали американскому послу в Гаване письмо следующего содержания: