В городе древнем

Горькие слова… Но что случилось, то случилось: сына нет. Пропал. Сгинул. И она, мать Коли, давала его жене Верочке, которую успела полюбить, добрый совет.

Они попили чаю, поговорили о делах в городе, о положении на фронте и взятых нашей армией городах.

— Вот, Верочка, Гомель на днях наши отбили… У меня ж там сестра, племянники. Живы ли? Написала, вот жду. Все жду и жду…

— Да, все, наверное, так, Пелагея Тихоновна. Даже если ждать некого. Мои тоже совсем покой потеряли, как наши вошли в Белоруссию. У нас ведь в Минске тоже много родственников. У тетки там сын, он инвалид, не в армии, так она вон что учудила: написала письмо и пометила, что, мол, переслать в Минск, когда освободят. Чтобы, значит, как можно скорее до него дошло…

— Говорят, многие так делают. Да, материнское сердце никогда покоя не имеет… Сколько писем ходит по свету в поисках человека! А у людей подчас и адреса-то нет.

— Миша мне рассказывал, по радио передают письма, в которых люди разыскивают своих близких…

— Скорее бы у нас радио наладили! — вздохнула Пелагея Тихоновна. — Может, и Коленька отыщется… — И хотя она и сама прекрасно понимала, что прежде всего он приехал бы или написал сюда, в Дебрянск, эта неведомая им передача по радио добавила ей немножко надежды…

— Мне, пожалуй, пора. — Вера накинула свое пальтишко, застегнула надежный ремень.

Пелагея Тихоновна сидела за столом в прежней позе: руки сжаты, голова опущена. Надо было попрощаться, сказать ей что-нибудь хорошее. Вера подошла к столу:

— Пелагея Тихоновна. — Она погладила шершавые, сухие руки свекрови. — Пелагея Тихоновна, спасибо вам…

Пелагея Тихоновна вдруг взяла Верины ладони в свои:

— Слышишь, Верочка… Колю-то, говорят, видели в Хвалынском…

— Ох, Пелагея Тихоновна. Если бы видели в самом деле!.. — вздохнула Вера. — Ведь сколько раз это уже было.

Но Пелагея Тихоновна тоже знала об этом. Проходил слух: видели там-то, мелькнул здесь, шел в колонне… А потом ничто не подтверждалось. Знала и все же говорила:

— Сходи, Верочка… Я бы сама, да разве дойду? Сходи, милая…

Несчастная мать забыла обо всем: о вольной, только что данной ею Вере, и о том, что и ждать-то вроде как бы нечего. Вдруг из Хвалынского потянется ниточка, которая приведет к счастью? Как же пренебречь хотя бы тенью надежды?

Вера молча, с состраданием смотрела на Пелагею Тихоновну.

Обычно все, что касалось Коли, говорилось в первую минуту их встречи, и Вера знала, почему сегодня сделано отступление от неписаного правила. Не хотела Пелагея Тихоновна больше связывать ее, Веру, с горькой судьбой сына. Высказалась, а потом не выдержала… Как она просила: «Сходи, Верочка… Сходи…»

Но идти совершенно незачем. Ни в Хвалынское, ни куда-либо еще. Пора перестать тешиться иллюзиями. Хватит! И Вера мысленно утвердилась в том, что открылось ей в минуты, когда провожали американских гостей: «Кто-то же должен был жертвовать не только свиной тушенкой, но и своими жизнями!»

4

Из происшедшего с Ниной Ободовой и Леней Калошиным Степанов сделал один вывод: шаблон в мыслях, невнимание к человеку, нежелание думать многолики, тянутся из века в век, меняя лишь окраску и форму, и их ни по чьему приказу не отменишь, из минометов не разобьешь и даже «катюшами» не прикончишь. Что-то в человеке должно быть сильнее минометов и даже «катюш». Надеяться больше не на кого. Только на человека! И он себе приказывал: «Ну вот и будь крепче и сильней!»

Утром Степанов вошел в класс бледный. В учительской Владимир Николаевич за минуту до этого спросил его:

— Не заболел ли, Михаил Николаевич?

— Нет, — ответил Степанов и — скорее в класс.

Ученики встали. Степанов удостоверился: Ира здесь, Леня Калошин здесь, Наташа Белкина здесь… Хорошо!

— Вот что, ребята, — приступил он. Глуховатый голос учителя сразу насторожил ребят. На Степанова смотрело четырнадцать пар глаз, четырнадцать душ широко распахнулось, чтобы принять в себя его добрые слова.

— Как по-вашему, полезно ли мучиться? — с неожиданной для самого себя улыбкой спросил Степанов. — Бывает ли лень совести и души?

— Зачем же мучиться, Михаил Николаевич? Мучиться не надо, — сразу же ответила Наташа Белкина. — А лень бывает разная-преразная. Умываться утром холодной водой разве не лень? Мука! Но умываешься. А за хлебом в драном пальто стоять, когда мамка болеет? Тоже лень. Но стоишь и мучаешься. Надо!

— Вот видишь? — подхватил учитель. — Не хочется, но приходится, потому что с самого начала ясно: надо! Но ведь бывает так, что сразу не понимаешь, сразу не все ясно. Допустим, приходит к тебе человек в беде, можно сказать, в крайних обстоятельствах, когда много нужно передумать самому и самому решить, что подсказать, как лучше помочь, а тебе от этих мыслей становится муторно, и ты отмахиваешься от них, как от надоевшей мухи. А потом с тем человеком случается беда. А ты ведь вполне мог ему помочь, если бы не поленился помучиться и поразмыслить.

Степанов сделал паузу: говорить было тяжело, и он, пожалуй, впервые испытывал подобное. А класс ждал и, Степанов видел, сочувствует ему. Вот это и облегчило разговор.