В гостях у турок

— О, мадамъ, турки пьютъ еще больше, чѣмъ европейскаго народъ, но они пьютъ такъ, чтобы никто не видалъ, отвѣчалъ Нюренбергъ. — И турецкаго дамы пьютъ. Турецкаго дамы пьютъ даже одеколонъ.

— Послушайте, Нюренбергъ, что-же публики-то нѣтъ? Неужели такъ и будетъ? спросилъ проводника Николай Ивановичъ. — Да и музыкантовъ еще нѣтъ.

— Здѣсь всегда очень поздно собираются, эфендимъ. Еще прійдетъ публика. Но не думайте, чтобъ публики здѣсь столько было, какъ въ европейскаго театръ. Нѣтъ, нѣтъ. Здѣсь если пять стульевъ пустыхъ и шестого занято, то актеры ужъ очень рады и весело играютъ. А музыканты — я знаю, гдѣ музыканты. Она въ ресторанѣ Космополитенъ за обѣдомъ играютъ, и какъ тамъ обѣдъ кончится, сейчасъ сюда придутъ.

Въ первомъ ряду прибавились еще двѣ фески, очень галантные, молодые въ черныхъ военныхъ сюртукахъ со свѣтлыми пуговицами, при сабляхъ, въ бѣлыхъ перчаткахъ и съ черными четками на правой рукѣ.

— Зачѣмъ эти офицеры съ четками то сюда пришли? спросилъ Николай Ивановичъ Нюренберга.

— Мода… Турецкаго мода… Самаго большаго франты всѣ съ четками. Онъ сидитъ и отъ своего скуки считаетъ ихъ пальцами.

Заполнилась и еще одна ложа. Въ ней показались двѣ шляпы котелкомъ и среднихъ лѣтъ нарядная дама съ необычайно горбатымъ носомъ. Барабанщикъ, поужинавъ, сталъ раскладывать ноты на пюпитры, стоявшіе въ оркестрѣ. Пришла скрипка въ фескѣ, помѣстилась въ оркестрѣ на стулѣ, начала канифолить смычекъ, положила его и стала чистить для себя апельсинъ.

— Когда-же представленіе-то начнется? спросила Глафира Семеновна проводника. — Вѣдь это ужасно скучно такъ сидѣть. Десятый часъ, а и оркестръ еще не игралъ.

— Здѣсь, мадамъ, всегда поздно… Пообѣдаютъ, выпьютъ, а послѣ хорошаго обѣда сюда… отвѣчалъ Нюренбергъ. — Теперь скоро. Вонъ музыканты идутъ.

Въ оркестръ влѣзали музыканты въ фескахъ, вынимали изъ чехловъ инструменты и усаживались на мѣста.

— И это лучшій театръ въ Константинополѣ?

— Самаго лучшаго театръ. У насъ есть много маленькаго театры въ Галатѣ, но то кафешантанъ съ акробатами, съ разнаго накрашеннаго кокотки.

— А буфетъ здѣсь есть? въ свою очередь задалъ вопросъ Николай Ивановичъ и зѣвнулъ самымъ апатичнымъ образомъ.

— А какъ-же не быть буфету, эфендимъ? И хорошаго буфетъ. Лимонадъ, пиво, мастика, сантуринскаго, коньякъ…

— Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ! Бога ради сиди тутъ! схватила Глафира Семеновна мужа за рукавъ и прибавила:- И во снѣ мнѣ не снилось, что въ турецкомъ городѣ можетъ быть коньякъ.

Оркестръ началъ строиться. Занавѣсъ на сценѣ освѣтился свѣтлѣе. Задніе ряды креселъ наполнились нѣсколькими десятками фесокъ, бараньихъ шапокъ армянъ. Кто-то раздавливалъ щипцами грецкіе орѣхи.

— А турчанки, турецкія дамы сюда не ходятъ? поинтересовалась Глафира Семеновна.

— Пхе… Какъ возможно! Турецкаго дамы никуда не ходятъ, отвѣчалъ Нюренбергъ. — Онѣ ходятъ только въ баню, въ магазины и на турецкаго кладбище, чтобы поклониться своего мертваго папенькѣ, маменькѣ или дѣдушкѣ. Вотъ все, что дозволяется для турецкаго дама.

Оркестръ заигралъ увертюру изъ «Маскоты». Барабанъ и труба свирѣпствовали. Неистово гнусилъ кларнетъ.

Николай Ивановичъ сталъ обозрѣвать ложи и увидалъ, что въ ложу перваго яруса, около сцены, входилъ тотъ самый элегантный турокъ, который обѣдалъ съ ними въ гостинницѣ за табльдотомъ. Его дама сердца была съ нимъ-же. Онъ усадилъ ее къ барьеру, раскрылъ передъ ней бомбоньерку съ конфектами и сѣлъ сзади ея, положа правую руку на спинку свободнаго стула и сталъ перебирать имѣвшіяся въ рукѣ четки.

Занавѣсъ началъ подниматься.

LXVI

На сценѣ, при самой примитивной декораціи, изображавшій лѣсъ съ приставленной къ ней съ боку хижиной, пѣлъ хоръ французскихъ крестьянъ, изъ коихъ одинъ крестьянинъ былъ въ турецкой фескѣ. Хоръ состоялъ изъ шести мужчинъ, пяти женщинъ и одной дѣвочки лѣтъ двѣнадцати. Хоромъ дирижировалъ кто-то изъ-за кулисъ, но такъ откровенно, что изъ хижины высовывался махающій смычекъ и рука. Хоръ два раза сбился и поэтому, должно быть, повторилъ свой нумеръ два раза. Оркестръ хору не акомпанировалъ, а подъигрывалъ, при чемъ особенно свирѣпствовали трубы. Выбѣжалъ къ рампѣ Пипо — красавецъ мужчина, набѣленный и нарумяненный до нельзя, и сталъ пѣть соло, молодецки покручивая роскошный черный усъ и ухорски ударяя себя по дну сѣрой шляпы, что совсѣмъ уже не соотвѣтствовало съ ролью глуповатаго малаго. Одѣтъ онъ былъ въ бѣлую рубашку, запрятанную въ панталоны, и опоясанъ широкимъ черногорскимъ поясомъ. Голосъ у него былъ хорошій, свѣжій, но необычайно зычный. По окончаніи нумера ему зааплодировали. Онъ снялъ шляпу, по-турецки приложилъ руку ко лбу и поклонился публикѣ. Турку, сидѣвшему съ своей дамой сердца въ крайней ложѣ, онъ отдалъ отдѣльный поклонъ, отдѣльнымъ поклономъ отблагодарилъ и сѣдаго турка, помѣщавшагося въ первомъ ряду креселъ.

— Это итальянецъ, шепнулъ сзади Нюренбергъ супругамъ про актера. — Я его знаю. У него въ Галатѣ лавочка и онъ дѣлаетъ фетроваго шляпы. А эта маленькаго дѣвочка его дочь.

— Ахъ, такъ это любители, актеры любители! замѣтила Глафира Семеновна. — А я думала, что настоящіе актеры.