В грозный час

Никто из родных не грустил, не плакал. Было странно: мы уезжаем за тысячи километров, а они будто радуются этому.

— Нет у них никакого военного понятия, — обиженно ворчал начальник штаба батальона капитан Е. М. Кваша, человек пожилой, медлительный, но в работе просто незаменимый. В Забайкальском военном округе он служил давно, душой уже прикипел к этим местам. — Спрашиваю жинку: «Чего это веселье на тебя нашло?» — продолжал капитан. — «Оттого оно на меня и нашло, — говорит, — что скоро людей увижу, лес да речку. Я в той речке хоть поплаваю белым лебедем…» Гляди-ка ты, лебедушка нашлась!

По-человечески супругу капитана Кваши и всех наших жен можно было понять. Разделяя без ропота с нами суровую повседневность армейской жизни, они вместе с тем томились и оторванностью от большого мира, и элементарной неустроенностью быта, и тем, что подчас им было просто негде приложить свои силы, знания, опыт.

В этом смысле типичным был и наш городок, куда даже воду завозили цистернами раз в неделю. Поблизости, сколько ни бурили, найти ее не смогли.

Воду мы хранили в бочках. Помню, одна из них, десятиведерная, стояла и у нас в комнате, вода из нее шла на все нужды быта. В день привоза она была еще относительно прохладной и хоть отдавала железом, но казалась вкусной. К середине же недели от прохлады не оставалось и следа, вода начинала горчить, а через пять-шесть дней годилась разве что для стирки. Но Оля, моя жена, в то время еще начинающая хозяйка, без опыта, всего лишь с энтузиазмом восемнадцатилетней женщины, ухитрялась и обеды вкусные варить, и комнату содержать в чистоте.

Да, не сетовали на трудности наши жены, однако возможности перевода в другое место радовались. Вот почему среди них в тот день не было уныния.

— Поезжайте, — говорили они с воодушевлением, — а вслед за вами и мы прикатим.

— Вслед за нами не получится, — отвечали мы, — жить еще негде будет. На всю дивизию дома быстро не настроишь.

— А мы и в палатках проживем. Здесь-то вон в землянках жили — и то ничего…

Такими были примерно семейные разговоры. Но нас они касались, честно говоря, лишь постольку поскольку. Другая у нас была забота, куда более важная и ответственная, — погрузить танки в эшелон, замаскировать их и вовремя доложить командованию: «Все готово!»

Работали до глубокой ночи. Экипажи ни на минуту не отрывались на перекур. Дело спорилось. Танки закрепили, огородили их щитами. Со стороны посмотришь — не боевые машины стоят на платформах, а громоздкие, прямоугольной формы ящики, в которых и не поймешь что — то ли какие-то сеялки, то ли слоны из зоопарка.

Бойцы трудились с энтузиазмом, и не было особой нужды агитировать их, поторапливать. Все хорошо понимали: задача перед нами стоит серьезная, может быть, даже государственной важности. И самой лучшей формой агитации было личное участие командиров и замполитов рот в погрузке техники, что мы не без успеха и делали, не забывая, конечно, похвалить лучших, пожурить отстающих.

Когда забрезжил рассвет, эшелон был уже готов к движению. В нашем распоряжении имелось еще полтора-два часа, которые мы использовали для короткого отдыха.

Утром комбата опять вызвали в штаб полка. Он ушел туда, как всегда, деятельный, аккуратный, свежий, словно и не было у него бессонной ночи, предельного напряжения нервов. Ушел, наказав мне:

— Пройдись, Иван Семенович, вдоль состава, проверь еще разок, все ли на месте.

Солнце еще пряталось где-то за сопками; вокруг свежо и росно. Небо было высокое и чистое. Откуда-то доносилось зазывное щебетание невидимой птахи. Дышалось легко; сердце томило радостное предчувствие дальней дороги.

Около эшелона безлюдно. Из раскрытых дверей теплушек раздается густой храп умаявшихся на погрузке танкистов. Они досыпают последние минуты. Скоро у них завтрак, а там — в путь.

Вдруг я услышал тихий перебор струн. Он шел из головы эшелона. Звуки были какие-то задумчивые и печальные и совсем не вязались со светлой радостью этого великолепного июньского утра.

«Наверно, Орлов», — решил я.

И точно: в проеме двери одной из теплушек сидел танкист Орлов, наводчик, веселый парень, страстный любитель игры на гитаре. В батальоне он славился еще и тем, что был самым легким на ногу посыльным. Другие, бывало, еще только гимнастерки натягивают, а Орлов уже стучится в дверь моей комнатенки: «Товарищ политрук, тревога!» Вернее, не стучался, а так барабанил в нее кулаками, что та ходуном ходила. Жена, помнится, даже высказалась однажды: «Выбери ты себе другого посыльного. Этот скоро дверь в щепки разнесет».

…Орлов сидел свесив вниз босые ноги, тихонько пощипывал струны гитары и задумчиво смотрел поверх облитых утренним солнцем сопок.

— Здравия желаю, товарищ политрук, — заметив меня, сыпанул он обычной своей скороговоркой. — Все спят, а я вот на гитаре играю.

— И, наверно, отдыхать им мешаете…

— Ну да! — Орлов тряхнул небрежно брошенным на лоб озорным чубчиком. — Их и пушечным залпом не разбудить. А под музыку, кстати, слаще спится.

— Выспишься тут с тобой, — раздался в глубине теплушки недовольный голос, похоже, механика-водителя Евстигнеева.