В якутской тайге

Но вот все новости переданы. Теперь кто-нибудь из слушателей торопливо одевается, седлает коня и мчится дальше, чтобы все услышанное передать следующему соседу. Если же все лошади отпущены в тайгу, то, чтобы не терять времени на их поиски, нарочный отправляется пешком за тридцать — сорок и более верст.

Среди якутов и тунгусов есть замечательные ходоки. Были случаи, когда командир отряда посылал пакет из Нелькана в порт Аян. Тропа между этими пунктами плохая, болотистая, к тому же в пути предстояло перевалить Джугджурский хребет. Для того чтобы нарочный быстрее доставил пакет, на одной его стороне сургучной печатью приклеивали птичье перо. Это означало: «Лети, как птица, не задерживайся!» И действительно, пакет доставлялся с изумительной скоростью, хотя и не на крыльях, а пешком — при помощи так называемой «торбазной связи». Тот же нарочный доставлял из Аяна ответ на пятые сутки. А ведь от Нелькана до Аяна целых 240 верст!

Благодаря «кэпсе», этому старинному способу связи, обо всем, что происходит в тайге и имеет тот или иной интерес, очень быстро становится известно даже Якутску. Здесь новости поступают прежде всего на базар, а оттуда уже они становятся достоянием городского населения и жителей других районов.

Понятно, что в гражданскую войну новостей было особенно много. Иногда они имели военный характер и через базарную площадь проникали в наш штаб (я тогда служил в Якутске), доходили до командующего.

— Утка, базарное радио, — пренебрежительно говорили мы.

А потом диву давались. Получали срочное донесение, читали и видели, что добрая половина написанного уже передана «по базарному радио». Оказывается, связь «кэпсе» опередила нашего гонца.

Сегодня исполнилась неделя с момента прибытия отряда в Сасыл-сысы. Стрелка часов показывает девять. В окопах происходит смена цепи. Отдыхавшие в юрте красноармейцы по одному, по два выползают во двор, поэтому дверь открыта и мы видим, что на улице темно, значит, сейчас вечер.

В одном углу хотона слабо мерцает светильник дежурного фельдшера, испуская струйку копоти. В потухающих дрожащих отсветах камелька иногда зарождаются тени. Они то стоят на месте, то, вздрагивая, перебегают по полу, прыгают по лежащим раненым, сливаются в одну бесформенную массу. Из насквозь промерзших углов хотона выглядывает белая борода деда-мороза. Из углов особенно несет холодом, но из-за тесноты кому-то приходится волей-неволей занимать и углы хотона. Туда ложатся только такие раненые, которые могут передвигаться сами, без посторонней помощи. Долго оставаться в углу нельзя.

На дворе ясная лунная ночь. В морозном воздухе повисла легкая, прозрачная дымка. Длинные тени-мосты перекинулись через лощину. Природа, скованная стужей, укутанная в снежную мантию, погрузилась в глубокую, задумчивую спячку. Тихо у нас. Тихо и у белых. Изредка где-то треснет, точно выстрелит, промерзшее насквозь дерево, и опять тишина. И вдруг от черной стены тайги к окопам прилетел голос:

— Эй-е-е-й! Слу-у-шай… Кра-а-сные… Бра-а-тья, а бра-а-тья! Дава-а-йте поговорим!

— Го-во-ри… Слу-у-шаем. Что петь будете?

Эхо далеко вокруг разносит агитацию пепеляевцев:

— Слушай, братья! Из-за чего воюете? Кого защищаете? За что так упорно деретесь? Ведь все мы русские люди и одному богу молимся. У нас есть рабочие Ижевского, Воткинского заводов. Есть крестьяне Пензенской, Самарской и других губерний. Зачем нам убивать друг друга? Мы бьем только коммунистов и жидов. Идем освобождать русский народ. Сдавайтесь… Вам ничего не будет. Вместе пойдем спасать Россию…

Замолчали. Ждут ответа.

Из наших окопов кричат в тайгу:

— Мы воюем за Советскую власть, за власть трудящихся всего мира. Мы защищаем рабочих и крестьян от помещиков, буржуазии и генералов. С вами деремся потому, что вы, дураки, целуете руки своим хозяевам-буржуям, которые покупают вас за несколько золотых рублей и посылают против Советской власти спасать не Россию, а их фабрики, заводы, имения. Бросьте вы спасать помещиков, спасайте лучше свою шкуру, бросайте оружие и сдавайтесь. Советская власть простит вам ваши преступления…

Пепеляевцы недовольны таким исходом агитации. В воздухе повисла цветистая брань и угроза:

— Через два дня мы с вами разделаемся! Все вы там коммунисты, сволочи…

Переговоры прерваны. Начинают разговаривать винтовки и пулеметы.

Прошло еще два дня. Никаких перемен. В переговоры больше не вступали. За это время белые продвинули свои окопы ближе к нашим.

В хотоне бессменная ночь, а на дворе надвинулись сумерки. Короткие ружейные выстрелы, отрывистые, резкие постукивания пулеметов глухими отзвуками проникают сквозь стены в хотон и юрту. Чтобы хоть чем-нибудь заполнить время, начинаешь думать, но мысли обрываются, путаются и не могут ни на чем остановиться. В голове образуется какой-то хаос.

Со двора заполз в юрту Дмитрий Иванович Жолнин, просит, чтобы я разрешил красноармейцам поговорить с белыми.

— Ладно, валяйте! Небось и вам скучно, надо же чем-нибудь время убить.

Теперь вызывают наши:

— Гей! Гей! Белые, а белые, не стреляйте. Давайте разговаривать…

— Говорите, стрелять не будем.