«В институте, под сводами лестниц…» Судьбы и творчество выпускников МПГУ – шестидесятников

«Мы жили в одном доме (он описан им в рассказе «От Красных ворот»), я – площадкой выше. Часто бывали друг у друга, читали Зощенко (в какой-то мере я его «заразил» этим писателем), музицировали. Юра играл на пианино, банджо, на гитаре. Общался я и с его братом Борей, замечательным человеком, историком по образованию. Юра его очень уважал. Но вместе с тем, я всегда рассуждал так: дружба – дружбой, а служба – службой. И мне очень не хотелось, чтобы Юра, пользуясь тем, что мы в хороших отношениях, допускал какую-нибудь халтуру. (Поэтому Алексей Васильевич поставил своему соседу «три» за курсовую. – Н. Б.) Но он не обиделся, надо отдать ему должное, на эту «тройку». Я ему говорю: «Юр, это же объективная оценка». А он: «Да ну, Алексей Васильевич, ничего страшного». Он очень уважал Арусяк Георгиевну Гукасову специалиста по Пушкину с кафедры русской литературы 19 века, очень серьёзную и знающую женщину. Нельзя сказать, чтобы Юра «грыз гранит науки», очень уж много было у него интересов: он тогда уже пытался писать, петь, занимался живописью. Но все требования Гукасовой всегда старался выполнить».[9]

Ясный свет личности А. Терновского, его стихов, пронизанных любовью к людям, согревал и его учеников в Лианозовской средней школе, и студентов филфака МГПИ. Среди тех, кто с благодарностью вспоминает уроки этого благородного, доброго человека, носителя старой культуры, истинного интеллигента, – студенты разных поколений. Его любили студенты 50-х гг. Его глубоко уважали, к нему тянулись студенты всех последующих десятилетий. С ним можно было говорить обо всём. Часто можно было увидеть Алексея Васильевича неторопливо и уважительно беседующим с кем-то из аспирантов или коллег-преподавателей в аудитории 306, на кафедре русской литературы XX в., как называлась она тогда. По старой фронтовой привычке Алексей Васильевич не расставался с «Беломором». Даже во время заседаний кафедры потихоньку уходил «за шкафчики», которыми был отгорожен закуток для заведующего кафедрой, и деликатно выкуривал папироску. Этот его неизменный «Беломор» удивительным образом сочетался с аристократическими манерами. Общение с А. В. Терновским позволяло понять, что такое настоящая интеллигентность.

Однажды Алексей Васильевич сказал: «Я не согласен, что профессор, допустим, более достоин уважения, чем водопроводчик. Человек ценится не по тому, какую он должность занимает, а по своим нравственным качествам». С Алексеем Васильевичем всегда было очень легко, с ним собеседник чувствовал себя умнее и лучше, потому что он видел человека именно таким. При этом все чувствовали и его величие, которое не давило окружающих, а словно освещало всю его высокую худощавую фигуру, его серьёзное и приветливое лицо. Правильно сказал В. Коржиков: он нёс свет. А другая его ученица 50-х гг., Н. Михалькова, говорила о нем: «Алексей Васильевич – это наша совесть!»

При всей своей доброжелательности профессор Терновский всегда поступал принципиально. И никому никогда не приходило в голову на это обижаться. Потому что Алексей Васильевич мог влепить «тройку» своему студенту и соседу Юрию Ковалю, пропесочить в «Ленинце» Юрия Ряшенцева и Максима Кусургашева. Оба, кстати, искренне веселились, вспоминая этот эпизод, а Максим Кусургашев к юбилею Терновского даже написал:

«Пожелание от одного из той троицы, которая некогда привлекла ваше внимание. Четвёртым будете?»