В Институте Времени идет расследование (С иллюстрациями)

Линьков пробормотал что-то неопределенное и задумался. Раз этот вахтер так хорошо знает Стружкова, то вряд ли есть смысл снова спрашивать его о вечере двадцатого мая. Он бы наверняка запомнил, если б Стружков пришел или ушел в неурочный час. Но все же, чем черт не шутит… Линьков тихонько вздохнул, поправил очки и, облокотившись о барьер, начал допытываться у деда, мог ли он не заметить или не запомнить, что Стружков в тот вечер оставался в институте или что ушел и вернулся. Дед держался непоколебимо: нет, на память он не жалуется, всегда точно помнит, кто остается в институте вечером, а Стружкова тем более приметил бы.

— Ну, а если бы… — Линьков прикинул в уме, — если бы, скажем, Стружков вышел из института ровно в пять, а вернулся без четверти шесть, вы бы его тоже заметили? Даже в толпе, когда все выходят?

«Вообще-то Стружков мог бы даже и не выходить из института! — вдруг сообразил Линьков. — Книги в библиотеке он мог заказать, допустим, в обеденный перерыв».

— Дак, мил человек! — сказал дед, изумленно глядя на Линькова. — Все одно бы я его приметил, ежели б он обратно вернулся да всем супротив пошел.

«Тоже верно, — подумал Линьков, — это ж прямо на рожон лезть: все бы заметили, что он зачем-то обратно идет в институт. Нет, он, наверное, вообще не выходил!»

— А вы это к чему спрашиваете, извиняюсь, конечно? — вдруг забеспокоился дед. — Ай подозрение имеете на Бориса Николаича? Зря это, ой, зря, поверьте моему слову!

Он с такой горькой укоризной поглядел на Линькова, что тот сдался.

— Подозрения не подозрения, — сказал он, доверительно склонившись к деду, — а вот говорят, будто видели Стружкова в тот вечер в институте… около одиннадцати.

— Около одиннадцати? — удивился дед. — Да кто ж его мог видеть? Чернышев разве? Он один и был там… окромя покойника. Чернышев, верно, вышел в одиннадцать. Но однако после Чернышева никто не выходил, это уж я ручаюсь! — решительно заявил он. — Ежели только ночевать он там остался? Но выходить не выходил!

«Может, и вправду ночевать остался? — раздумывал Линьков. — Да нет, что я! Ведь ему же при мне звонили утром домой, вызывали в институт… В общем, черт те что!»

Он поблагодарил деда, заверил его, что все выяснится, и уныло побрел через двор в здание института.

В просторном сумрачном вестибюле он остановился, раздумывая. Раздумывать, собственно, было уже нечего: предстоял неприятный, но неизбежный разговор с институтским начальством. Точнее говоря, с заместителем директора института по научной части доктором физико-математических наук Шелестом. Директору института, академику Грабовскому, такие разговоры были противопоказаны по состоянию здоровья, а к тому же он 22 мая улетел на симпозиум в Москву. Линьков тихонько вздохнул и начал медленно подниматься по лестнице.

Секретарша Шелеста, с любопытством глядя на Линькова, сказала, что Игорь Владимирович говорит с Москвой и сию минуточку освободится. Линьков постоял у окна, глядя на тихую зеленую улицу, тускло поблескивающую под дымкой почти неприметного дождя, потом секретарша пригласила его, и он вошел в просторный кабинет Шелеста, солидный и сумрачный, как большинство помещений в этом старом добротном здании, построенном лет шестьдесят назад.

Разговор с Москвой, видимо, получился каверзный — Шелест хмурился, озабоченно хмыкал и хотя поздоровался с Линьковым, но будто бы не сразу сообразил, по какому делу тот явился. Только когда Линьков подошел вплотную к столу, Шелест встряхнулся, согнал с лица отсутствующее выражение, даже изобразил нечто вроде улыбки и повел рукой, приглашая Линькова садиться. Линьков уселся на один из стульев у длинного «заседательского» стола, под прямым углом приставленного к громадному письменному агрегату, такому же массивному, как сам Шелест, и положил на стол перед собой рыжую папку. Шелест угрюмо покосился на эту папку и спросил, как продвигаются дела.

— Да вот… — старательно протирая очки, сказал Линьков, — некоторые новые факты имеются, они, пожалуй, меняют суть дела…

— Что ж, — сказал Шелест без энтузиазма, — я вас слушаю.

Линьков начал рассказывать. Шелест слушал насупившись, почти совсем упрятав глаза под нависшие густые брови.

— Что же, однако, из этого следует? — осведомился он, когда Линьков изложил суть показаний Чернышева. — Ну, был кто-то в лаборатории, ждал Левицкого…

— И заперся изнутри? — вежливо подсказал Линьков.

— Не обязательно заперся, — подумав, объяснил Шелест. — Мог, знаете ли, войти и по нечаянности захлопнуть дверь.

— Как же он мог войти, — терпеливо спросил Линьков, — если минут за пять — десять до этого дверь была заперта?

Шелест гулко откашлялся.

— Заперта, говорите? — пробормотал он и поморщился, будто вспомнил что-то неприятное. — Ну, допустим… И что же все-таки?

— Да вот оказывается, что около одиннадцати из лаборатории вышел Стружков, — с большой неохотой сказал Линьков.

— Стружков? — переспросил Шелест, недоверчиво глядя на Линькова. — Каким же это образом?

— Чернышев его отчетливо видел.