В Институте Времени идет расследование

Дело в том, что я встретил в коридоре Нину. Она не отвернулась от меня, не пробовала обойти стороной (я уж и этого, пожалуй, ожидал!), — нет, она подошла, поздоровалась. Только подходила она вроде не ко мне и здоровалась не со мной, а с совсем посторонним человеком. И с неприятным человеком вдобавок. Она даже глядела не на меня, а куда-то через мое плечо — не хотелось ей, значит, на меня глядеть. А я вообще ни слова не мог сказать, стоял и смотрел на нее, и только сердце у меня начало саднить, будто по нему теркой прошлись. А Нина сказала, все так же глядя в сторону:

— Мне нужно поговорить с тобой… сегодня, после работы…

— Так я зайду за тобой, пойдем ко мне… — машинально, не успев подумать, сказал я по-старому.

Нина даже дернулась слегка: это я отчетливо увидел.

— Нет, — поспешно ответила она, — лучше прямо тут, в скверике. Ты выходи ровно в пять и подожди меня.

Вон как, ей уже неудобно выходить со мной вместе из института! Это меня совсем ошеломило, я все стоял и смотрел на Нину, а она нетерпеливо пожала плечами и повторила:

— Понял? В скверике, в пять часов!

Я молча кивнул, Нина ушла, и тут, откуда ни возьмись, появился передо мной Эдик Коновалов. Обычно я на этого Эдика даже с удовольствием смотрю — такой он большущий, красивый, здоровый и отлично ухоженный. Пока не заговорит, кажется идеальным представителем вида Homo sapiens. Но сейчас он как-то нехорошо ухмылялся и подмигивал и наружу выпирала его обезьянья основа.

— Сердце красавицы! — восторженно заявил Эдик, кивая вслед уходящей Нине. — Склонно к измене! И к перемене! Как ветер мая!

— Ты чего это? — спросил я, отступив на шаг, потому что Эдик навис надо мной и слова арии громозвучным шепотом вдувал мне в ухо. — Изменил джазу ради оперной классики?

— Труха! — Эдик обалдело уставился на меня своими незамутненными голубыми глазами. — Да на кой мне эти оперы!

— Я думал, у тебя новое хобби объявилось, — вяло пробормотал я. — Ходишь, арии распеваешь в рабочее время. Продолжай в том же духе, и ты далеко пойдешь!

Но Эдик ловким маневром загородил мне дорогу и начал озабоченно хлопать себя по бедрам.

— Спичек нет, — пожаловался он. — У тебя не найдется?

— Не найдется, я не курю, — ответил я, тщетно пытаясь обойти Эдика.

— Слушай, друг! — проникновенно заговорил Эдик, нацелясь на меня незажженной сигаретой. — Чего у тебя с Берестовой-то?

— Слушай, друг, иди ты! — сказал я, позеленев от злости. — И не задерживайся!

— Да брось, не лезь в бутылку, я же по дружбе! — оглушительно шептал Эдик. — Я тебе же помочь хочу, я на нее влияние имею, на Берестову. Не веришь, так потом наглядно убедишься. Ну вот, хочешь, я вас в два счета помирю? Обрисуй только вкратце, из-за чего у вас началось, и я все ликвидирую. Бесследно! Ну, давай, не стесняйся, дело житейское!

К чему он это затеял? Что ему нужно? Ведь не просто же из любопытства… У меня от злости в глазах потемнело.

— Если ты мне еще раз… — начал я, но потом все же сдержался и сказал только: — Не лезь ты не в свои дела, понял?

— Ну ты все же зря так… Я к тебе по-хорошему… — обиженно забубнил Эдик.

Конечно, обе эти встречи настроения моего не улучшили. А тут еще Чернышев… Впрочем, Чернышев при первом разговоре вроде бы ничего такого не сказал. Кажется, нет… Я к нему забежал на минутку — предупредить, что Линьков хочет с ним поговорить и чтобы он в три часа никуда не уходил из лаборатории. Ленечка мялся и жался, и говорить с Линьковым ему явно не хотелось. Мне показалось, что он не прочь бы поговорить со мной, но я побоялся, как бы Линьков не рассердился на меня за такое самоуправство, и разговора не поддержал.

— П-понимаешь, Борис, — забормотал тогда Ленечка, причудливо изогнув длинную шею и внимательно разглядывая ладонь своей левой руки, — понимаешь, мне говорить… ему говорить… Ну, ничего я не могу сказать!

— Ну-ну, не паникуй, — подбодрил я его. — Скажешь правду, всю правду, только правду и ничего, кроме правды. Понятно тебе?

— П-понятно, — еле слышно пробормотал Ленечка, уткнулся в свои расчеты и вроде перестал меня замечать.

Нет, от разговора с Чернышевым у меня настроение не испортилось. Но и не улучшилось. То есть осталось весьма и весьма невеселым. После обеда засел я в своей лаборатории и попытался все обдумать, в том числе и причины своего сегодняшнего настроения. Линьков должен был появиться через час. Приниматься за работу поэтому не имело смысла. И я мог сидеть на табурете и мыслить сколько влезет.

Прежде всего я понял, что со вчерашнего вечера перестал действовать. Вообще ничего не делал — ни по хронофизике, ни по криминалистике. Этого, вообще-то говоря, было бы вполне достаточно для того, чтобы подпортить мне настроение при любых обстоятельствах. У меня это на уровне рефлекса: в любом случае немедленно принимать решение и действовать. Хотя действую я иной раз по-дурацки и прихожу к выводу, что поторопился, а лучше бы посидеть да обдумать все как следует…