В исключительных обстоятельствах 1979

Был уже полдень; каждую минуту они ждали, что из-за поворота дороги покажется рота солдат в папахах с белыми лентами. На Безайса нахлынула нервная болтливость, и он рассказывал какие-то истории о небывалых и вздорных вещах. Варя казалась спокойной, и Матвеев снова подумал, что у неё нет воображения: «недалёкие люди редко волнуются». Почему он считал её недалёкой и ограниченной — этого он и сам не знал. Но потом ожидание опасности утомило его, и он впал в какое-то безразличие. Когда издали показалась запряжённая парой коней военная двуколка, он принял это как факт, без всяких размышлений.

— Белые, — сказал Безайс.

— Ага, — ответил он.

Это была походная кухня грязно-зелёного цвета. Над ней тряслась и вздрагивала прокопчённая, расхлябанная труба, высокие колеса по самую ступицу были покрыты старой осенней грязью. Кухня катилась с грохотом, внутри бака, звеня, перекатывался какой-то железный предмет. На передке раскачивался солдат в папахе, и штык за плечами чертил круги при каждом толчке. Он махнул рукой, и Жуканов остановил лошадей.

— Далеко до Жирховки? — спросил солдат.

— Рукой подать, — отозвался Жуканов. — Так все прямиком, прямиком, а потом как доедете до камней, тут дорога пойдёт вправо и влево. Которая вправо идёт дорога, это и есть на Жирховку.

— Сколько вёрст отсюда?

— Думаю, будет не больше пяти.

Солдат потёр ладонью замёрзшие щеки.

— А может быть, — сказал он, — тут меньше осталось? Может быть, версты три?

— Может быть, и три, — согласился Жуканов. — Кто ж её знает — дорога немеряная. Да, пожалуй, что три версты. Конечно, три.

Матвеев ждал, что солдат поедет дальше, но он слез с козёл и помахал руками, чтобы согреться.

— Слушай-ка, дядя, — сказал он, — хлеб у тебя есть?

— Есть.

— Дай-ка закусить.

— Да господи! — воскликнул Жуканов. — Пожалуйста, об чем разговор! Сам был на действительной, три года в сапёрном батальоне откачал. Кушайте, будьте здоровы, разве жаль для солдата хлеба? — продолжал он, открывая корзину и доставая завёрнутый в газету хлеб. — Может быть, ветчины хотите? Возьмите уж и ветчины.

— Давай и ветчину, — сказал солдат, беря продукты. — Может быть, и закурить найдётся?

— Очень сожалею, но я некурящий, — виновато сказал Жуканов. — Здоровье не позволяет.

— Чего?

— Здоровьем, говорю, слаб. Грудь табачного дыма не принимает. Не курю. Вот, если хотите, подсолнухов — калёные подсолнухи.

Безайс вынул папиросу и дал ему закурить. Он с жадностью глотнул дым.

Матвеев разглядывал его. Он был одет в новенькую светло-коричневую шинель. Шинель сидела плохо, коробилась, как картонная, и торчала острыми углами на каждой складке; хлястик, перетянутый поясом, стоял дыбом. У солдата было курносое обветренное лицо, он часто мигал покрасневшими от бессонницы глазами. Сняв винтовку, он прислонил её к колесу и стал чесаться всюду — под мышками, за воротником, под коленями. Почесать спину ему не удалось — тогда он потёрся о кухню.

— Едят? — спросил его Жуканов.

— Как звери.

— Давно заняли Хабаровск?

— Третьего дня.

— А как тут дорога сейчас — спокойная? Безопасно ехать?

— А чего ж бояться?

— Мало ли чего! Партизаны могут быть или красные пойдут в наступление. Попадёшь в самую толчею, так, пожалуй, и не выскочишь. Вот я через это и беспокоюсь ехать.

Солдат снова залез на козлы, закрыл ноги и начал отовсюду подтыкать шинель, чтобы не продувало.

— А знаете что? — продолжал Жуканов. — Я лучше с вами поеду. Боюсь я, знаете ли, ехать. Вернусь с вами в деревню, пережду там денька два, пока все не утрясётся, а потом и двину в Хабаровск. Как, господин солдат, возьмёте вы меня с собой?

— Мне что? — ответил он. — Дорога казённая.

— А мы? — воскликнул Безайс, хватая Жуканова за рукав.

Жуканов спокойно отнял рукав.

— А вы идите пешком. До Хабаровска недалеко, живо дойдёте. Ваше дело молодое, не то, что я. Да и я тоже не за себя боюсь, а за лошадей — вдруг отымут?

— Но ведь это чёрт знает что!

— Не чертыхайтесь. Ничего такого особенного нет в этом.

— Скоро вы там? — спросил солдат. — Мне ехать надо.

— Ну, послушайте, Жуканов. Ну, оставьте, пожалуйста.

— Мне нечего оставлять. Чего мне оставлять?

— Поедемте дальше…

— Что я, обязан, что ли, вас возить? Сказал — не поеду.

Безайс, силясь улыбнуться, взглянул на Матвеева. Он сидел бледный, подавленный, глядя в лицо Жуканову.

— Хорошо, — тихо сказал Матвеев. — Мы пойдём. Только отъедемте немного дальше, чтобы мы могли вынуть деньги и бумаги.

— Какие деньги? — громко спросил Жуканов. — Это что вы пятёрку мне дали? Берите, пожалуйста, мне чужого не надо. Подавитесь своей пятёркой.

— Тише, пожалуйста, — сказал Безайс, насильно улыбаясь и путаясь в словах. — Деньги, тысячу рублей… И бумаги. Пожалуйста.

Жуканов обернулся к солдату. Он молча, с любопытством наблюдал за ними.

— Чистая комедия, — сказал он, разводя руками и улыбаясь. — Какие-то бумаги с меня требуют. Чудаки. Не рад, что связался с ними. Уходите вы с богом, отвяжитесь от меня. Я вас не трогаю, и вы меня не трогайте.

— Какие бумаги? — спросил солдат. — Об чем у вас разговор?