В исключительных обстоятельствах 1985

Они стояли друг против друга и молчали. Но вот Красюк начал горбиться, словно спина не держала его, и вдруг упал на колени.

— Ив-ваныч!! — по-медвежьи проревел он. — Валентин Иваныч! По-помилосердствуй! Конец, видно, мне...

— Ну, Юра! — растерянно проговорил Сизов, пытаясь поднять его. Оглянулся: люди стояли вокруг, молча глядели на них. — Вставай. Есть поди хочешь.

Он торопливо развязал мешок, достал то, что попало под руку из приготовленного в дорогу — кусок пирога с капустой, отстегнул флягу с еще не остывшим крепким чаем.

— Я ведь к тебе... шел, — сказал он, торопливо глотая куски пирога, и слова его с трудом можно было разобрать. — Обозлился прошлый раз... Думал, все, продал кореш... Ушел, на себя понадеялся... — Он вдруг вскинул потеплевшие глаза, спросил: — А что, война кончилась?

— Нет, Юра, не кончилась. Только начинается война-то. — Сизов помедлил, словно раздумывая, говорить или нет. — Плохо дело-то, Юра. На днях немцы... Киев заняли...

— Брось трепаться, — засмеялся Красюк и от смеха закашлялся. — Не может быть такого,

— Заняли, Юра.

— У меня ж там мама...

Он перестал есть и молча с надеждой смотрел на Сизова.

— Как же так? А чего же наши?

— Драка идет, Юра, о какой и не думали. До конца, насмерть. Тысячами люди гибнут.

Красюк долго молчал, думал, Потом полез за пазуху.

— На, — сказал он, подавая самородок. — Тебе верю. Пускай на это хоть пушку сделают.

Подошел Ивакин, взял самородок, поцарапал ногтем, прикинул на руке вес и, ничего не сказав, вернул Сизову, отошел.

— Ты вот что, Юра, — сказал Сизов, подавая самородок Красюку. — Сам его отнеси.

— Куда?

— В поселок. Придешь в милицию, расскажешь...

— Они же мне... на полную катушку.

— Авось и не на полную. Сам ведь придешь. Скажешь, бежал от медведя, а потом заблудился.

— Пошли вместе, Иваныч? — тихо попросил Красюк.

— Нет, Юра. Получится, что я тебя поймал и привел. А ты должен сам, понимаешь? Совсем иначе будет: пришел сам. И самородок сдашь. Все-таки зачтется.

— На войну буду проситься, — сказал Красюк.

— Я тоже просился. А мне говорят: тут твой фронт. Стране металл нужен.

— Пока ты его добудешь, война кончится.

— После войны металл тоже потребуется. И вообще речь идет об освоении всего этого края.

— Ага, железные дороги в тайге, города, набережные...

— И пивные, — усмехнулся Сизов.

— Ага. Помню, мечтали. У озера. Но я на войну буду проситься.

Он сунул самородок куда-то в глубину своих лохмотьев, торопливо сжевал остатки пирога, запил большими глотками чая, отдал Сизову флягу и, не попрощавшись, пошел по тропе. Туман таял, вдали серыми расплывчатыми пятнами уже просматривались дома Никши.

— Что ты ему голову морочишь? — услышал Сизов голос Ивакина. — Разве это золото? В этом камне больше меди да олова. Кто-то плавил да выбросил, а он подобрал.

— Не в золоте дело. Человек на дорогу выходит, — тихо сказал Сизов. — Знаешь, я задержусь на денек. Потом догоню.

— Боишься, сбежит?

— Не боюсь. Но поддержать человека надо. Попробую выяснить, нельзя ли его к нам забрать. На войну едва ли пустят, а в экспедицию могут. А? Под нашу ответственность. Здоров мужик-то, пригодится...

Сизый редеющий туман застилал дали. Во всей этой белизне было единственное ясно выделявшееся пятно — согнутая фигура Красюка, упрямо и размеренно шагавшего по тропе к поселку.

Евгений Зотов, А. Зубов, Л. Леров КОНЕЦ «СОКРАТА»

Не лучшим образом Захар Романович Рубин, ведущий научный сотрудник одного из московских научно-исследовательских институтов, прожил свои шестьдесят пять лет. В пору войны гитлеровцы завербовали попавшего в плен молодого военного врача Рубина. Став немецким агентом, он прошел разведывательную подготовку и под кличкой «Сократ» был заброшен в тыл Красной Армии. Абверовцы снабдили его нужными документами. Рацию и другое шпионское снаряжение он захоронил в лесу в районе приземления, под Смоленском. Ему удалось влиться в ряды советских бойцов и в качестве военного врача пройти всю войну. Трусость, желание сохранить жизнь — так он позже объяснял свое поведение — толкнули его тогда на путь измены. Когда он согласился стать агентом абвера, то для себя решил: «Как только окажусь дома, в Москве, явлюсь с повинной». Увы, это был жалкий компромисс с совестью. На явку с повинной и честную исповедь не хватило мужества, да и совестливости.

Так десятки лет жил Рубин под страхом: вдруг узнают — и тогда всему конец — доброму имени, служебной карьере.

Тайное помимо воли Рубина стало явным. После мучительных колебаний и раздумий он все же пришел в приемную Комитета госбезопасности, но пришел лишь тогда, когда новые хозяева, получив от гитлеровцев по наследству их агентуру, дали знать о себе Захару Романовичу.