В иудейской пустыне

Тем не менее журнал напечатал мои стихи (№44, 1985); печатал и дальше (№55, 1987; №100, 1996). Из подборки 1996 года (я тогда уже в Лондоне жил) мои стихи попали в 2007 году в американский двухтомник Anthology of Jewish-Russian Literature (1801-2001), с очерком обо мне. Статей, сколько помню, было у меня в еще три: (№63, 1989), где я, хоть и с оговорками, присоединился к Борису Хазанову () в его возражении Василию Аксенову (); затем (№ 67, 1989), о неожиданной и остроумной прозе Олега (Александра) Кустарева; и (№115, 2000), о стихах Елены Шварц. В связи с этой последней Воронель поначалу упирался:

— А кто она такая?

Этот вопрос мне уже доводилось от него слышать. С ним на устах Воронель отклонил в 1996 году мою статью о Зое Эзрохи, а когда редакция многотомника пожелала включить в свои выпуски статью обо мне, — произнес его в связи со мною (но тут сам я Воронеля перед редакцией поддержал). Была у меня еще одна публикация в журнале (№104): перевод работы Владимира Вейдле , сделанный в соавторстве с Риной Киршенбаум в 1997 году… В последний раз я обращался в журнал в 2006 году; Воронель не ответил.

В 1985 году, еще когда мы жили в центре абсорбции, Воронель как-то заехал (заскочил) к нам: привез номер с очередной моей публикацией. Едва он вышел, я подумал, что не мешало бы спросить о вознаграждении. Я спустился с лоджии, когда он еще только к машине подходил. Тут же, положив на крышу автомобиля чековую книжку, он выписал мне чек за одну из статей, когда же я напомнил о стихах, Воронель сказал назидательно:

— Стихи — не товар…

Как он был прав! Рифмовать человек и так будет, публиковаться — за честь почтет: за что же платить? В Воронель в том же духе рассуждает о работе физиков: мол, меня всегда удивляло, что нам платят; не платили бы — мы бы делали то же самое. (На этом месте я, естественно, споткнулся: а жить-то на что?) Наоборот, Маяковского удивляло, когда за стихи не платят; низкий уровень поэзии в Мексике он объяснял отсутствием гонораров за стихи (я и тут спотыкаюсь: как он, не знавший ни одного языка, сделал свое заключение?).

В тот раз, в центре абсорбции, я отметил про себя, что у Воронеля необычайно низкий лоб. В моей памяти встал другой низколобый ученый: Саша Гиммельфарб из Агрофизического института, но тот был низкорослый, а Воронель — крупный. Вспомнил я и высоколобого питерского волейболиста Витю Мильнера, про которого точно знал, что он — не семи пядей во лбу.

СТРАНА И МИР

Не отсутствие небоскребов; не арабские ослики, навьюченные дынями, арбузами и виноградом; не крикливый иерусалимский базар Маханей-Егуда с его пряными запахами, не местечковость новых моих соотечественников — не это всё делало для меня Израиль провинцией, а русское литературное слово, стиснутое сионистской идеологией. Всемирная отзывчивость (стиснутая отталкиванием от большевизма) осуществлялась через кириллицу где-то вдали, в Европе и Америке: вот что свербело в моем мозгу еще до высадки в Лоде и не давало покоя в Израиле; вот в чем состояла трагическая жертвенность моего выбора; ведь я мог ехать куда угодно; в Париже и Нью-Йорке меня ждали.

Но там, на Западе, была другая трудность: в этой всемирной отзывчивости мне чудилось православие как презумпция невиновности еврея. Я уговаривал себя: западные христиане — не антисемиты, не должны быть антисемитами; разве не доказала мне это Зинаида Шаховская своими письмами, книгами, судьбой?.. Сейчас только память возвращает мне это чувство, в ту пору перешибавшее всё. Сейчас антисемит мне только смешон — как недоумок и лишенец. Тогда — спасибо Советской России — ужас, что во мне опять будут видеть не человека, а еврея, застилал горизонт. Сердце требовало Бориса Хазанова, свободной от всех низостей.

И что же? Такая Россия открылась в Мюнхене как раз в 1984 году — вместе с журналом Любарского и Хазанова . Уровень журнала ошеломлял. Не верилось, что такое можно увидеть напечатанным по-русски: живая деятельная мысль, слитая с превосходным выверенным словом, без тени ханжества или местечковости. Евреям отводилось то самое место, которое они на деле занимали в русской культуре, без предвзятости в ту или иную сторону. Обсуждались те самые вопросы, которые (казалось мне) волнуют всех, — и обсуждались лучше, чем в самиздате. Это была моя страна, моя родина.