В южных морях

Видимо, как только я ушел, король потребовал винчестер и вышел за частокол дожидаться провинившегося. В тот день на Тембиноке был женский халат; скорее всего наряд его довершали тропический шлем и синие очки. Представьте себе залитые солнцем песчаные холмы, карликовые пальмы с их полуденной тенью, линию частокола, часовых-старух (каждая у маленького бездымного костра), варящих на посту сироп, — и эту химеру, ждущую со своим смертоносным оружием. Наконец появился шедший вниз по склону холма из Экватора повар, спокойный, самодовольный, грациозный, совершенно не думающий об опасности. Как только он подошел на прицельное расстояние, разнаряженный монарх сделал шесть выстрелов — над его головой, под ноги, мимо туловища с обеих сторон: второе апемамское предупреждение, само по себе пугающее и предвещающее смерть, в следующий раз его величество будет целить не мимо. Мне говорили, что король меткий стрелок, что когда он прицеливается с намерением убить, могила обеспечена, а чтобы не попасть, он стреляет так, что пули проходят впритирку, и преступник шесть раз вкушает горечь смерти. Мы с женой, возвращаясь с морского берега, увидели, что кто-то полушагом-полубегом спешит нам навстречу. Когда расстояние между нами сократилось, разглядели, что это повар, вне себя от волнения, его смуглый цвет кожи сменился синеватой бледностью. Он разминулся с нами без слова, без жеста, глядя на нас с сатанинским выражением лица, и пустился через лес к безлюдной части острова и длинному пустынному пляжу, где мог вдали от людских глаз в бешенстве носиться по песку, изливая свой гнев, страх и унижение. Несомненно, в проклятиях, которые он выкрикивал бьющемуся прибою, тропическим птицам, часто повторялось имя Каупои — богатый человек. В истории с королевскими клецками я превратил его в посмешище всей деревни; последнее и, возможно, самое обидное — я застал его в минуту смятения.

Время шло, и мы больше его не видели. Наступил период полнолуния, когда человек считает, что стыдно спать; и я допоздна — до полуночи, а то и за полночь — гулял по светлому песку и качающимся теням пальм. При этом играл на флажолете, которому уделял много внимания; пальмовые листья трепетали вверху с металлическим стуком; и босые ноги почти беззвучно ступали по мягкой почве. Но когда я вернулся в Экватор, где все лампы были погашены, жена (она все еще не спала и выглядывала наружу) спросила, кто шел следом за мной. Я решил, что это шутка. «Вовсе нет, — сказала она. — Когда ты проходил, я дважды видела, что он шел почти вплотную за тобой. Оставил тебя только возле угла маниапа; и наверно, до сих пор за кухней». Тут я побежал туда — как дурак, без оружия — и столкнулся лицом к лицу с поваром. Он перешел линию моего талу, что само по себе каралось смертью, и в этот час мог находиться здесь лишь затем, чтобы украсть или убить, осознание вины сделало его пугливым, он повернулся и молча побежал от меня в ночь. Я догнал его, дал пинка в то место, откуда ноги растут, и он вскрикнул тонко, как ушибленная мышь. Думаю, решил в этот миг, что его коснулось смертоносное оружие.

Что ему было нужно? Моя музыка может скорее разогнать, чем собрать слушателей. Я любитель и не мог предположить, что ему интересна моя интерпретация «Венецианского карнавала» или что он пожертвует сном ради вариации на тему «Пахаря». Какие бы у него ни были намерения, позволять ему бродить ночью среди домов было нельзя. Одно слово королю, и этого человека не станет, то, что он совершил, непростительно. Но одно дело убить человека самому, совсем другое — наушничать за его спиной, чтобы его убил кто-то третий; и я решил разобраться с этим типом по-своему. Рассказал А Фу о случившемся и велел привести повара, как только его найдет. Я думал, это будет нелегко; ничего подобного, повар пришел по собственной воле: это был акт безрассудства, от моего молчания зависела его жизнь, и лучшее, на что он мог надеяться, — это то, что я забуду о нем. Однако он явился с уверенным видом, без извинений или объяснений, пожаловался на полученные ушибы и притворился, что не может сесть. Полагаю, я самый слабый мужчина на свете, я ударил его в наименее уязвимое место крупного тела, нога моя была босой, и я даже не ушиб ступню. А Фу не мог сдержать смеха. Я же, понимая, в чем причина его страха, нашел в этой наглости своего рода отвагу и втайне восхитился этим человеком. И пообещал, что ничего не скажу королю о ночном приключении, что позволяю ему, когда он будет выполнять поручения, пересекать мою линию тапу в дневное время, но если только увижу его здесь после захода солнца, пристрелю на месте, и в подтверждение своих слов показал револьвер. Повар, должно быть, испытал громадное облегчение, но ничем его не выказал, ушел с обычной щегольской небрежностью, и потом мы его почти не видели.