В южных морях

Поскольку мы находились вдали от присутственных мест, близость церкви делала положение наше, как говорится в рекламных объявлениях, приемлемым и позволяла нам наблюдать кое-что из здешней жизни. Каждое утро, едва мы заканчивали кормить кур, Таниера звонил в колокол на маленькой колокольне, и верующие, не особо многочисленные, собирались на богослужение. Однажды я присутствовал на нем: было воскресенье, паства состояла из восьми мужчин и семи женщин. Женщина, исполнявшая роль регента хора, начала с протяжной ноты, на втором такте к пению присоединился священник, а затем и все верующие. У одних были сборники церковных гимнов, в которые они смотрели, другие просто издавали «э-э-э». За гимном последовали две антифонные молитвы, а затем Таниера поднялся с передней скамьи, где сидел в облачении священника, взошел на кафедру, раскрыл свою Библию на таитянском языке и стал проповедовать по тексту. Я понял только одно слово — имя Божие; однако проповедник со вкусом модулировал голос, делал необычайно выразительные жесты и создавал впечатление полной искренности. Эта простая служба, Библия на родном языке, мелодии гимнов главным образом на английский лад — «Боже, храни королеву», как мне сказали, был излюбленным образцом — все, кроме бумажных цветов на алтаре, казалось не просто, но строго протестантским. Такими вот находили католики своих новообращенных с низменных островов.

Ключи от нашего дома были у Таниеры. Я заключил с ним сделку, если можно считать сделкой то, где все зависело от моей щедрости: он кормил кур и кошек, он приходил и садился с нами за стол, как признанный друг, и мы долго полагали, что он наш домовладелец. Эта вера не выдержала проверки практикой и, как будет сказано ниже, не перешла ни в какую уверенность.

Прошло несколько безветренных, жарких дней. Собирателей раковин предупредили, чтобы они не появлялись на океанском пляже с десяти утра до четырех вечера, где с ними в это время мог случиться солнечный удар; самая высокая пальма была неподвижна, не слышалось никаких звуков, кроме морского шума на дальней стороне. Наконец как-то часа в четыре вода в лагуне подернулась рябью, вскоре в вершинах деревьев приятно зашумел бриз, и все дома острова овеяло ветром. Этот ветер принес избавление плененным суднам, которые долго стояли заштиленными у зеленого берега, и к рассвету следующего дня шхуна и два катера стояли на якоре в порту Ротоавы. Не только в окружающем море, но и в лагуне с оживляющим бризом началось движение судов, и среди прочих людей некий Франсуа, полукровка, отплыл чуть свет на своем катере с неполной палубой. Раньше он занимал официальную должность, был, кажется, дворником в резидентстве. Когда из-за непопулярности вице-резидента начались волнения, он отказался от этой чести и отправился в отдаленные края атолла выращивать капусту — или кокосовые пальмы. Оттуда его изгнала такая бедность, которую должен был бы признать даже Цинциннати, и он поплыл в столицу, где исполнял свою последнюю должность, чтобы обменять полтонны копры на муку. И здесь пока что история прекращает повествовать о его путешествии.

Хочу вернуться к повествованию о нашем доме, где к семи часам вечера неожиданно появился Таниера с довольным видом желанного гостя. У него была большая связка ключей. И он стал пытаться отпереть ими морские сундуки, отодвигая их от стены. В дверном проеме появились головы незнакомцев, посыпались советы. Все попусту. Либо то были не те ключи, либо не те сундуки, либо открыть их пытался не тот, кто умел это делать. Какое-то время Таниера кипел от раздражения и злости, потом прибегнул к более простому методу — взялся за топор, один из сундуков был взломан. Таниера достал оттуда охапку одежды, мужской и женской, и отдал незнакомцам на веранде.