В изоляторе

Катю после обеда вызывают на допрос. Она просит Марию Федоровну не рассказывать без нее «Аэлиту». Возвращается с пачкой папирос — подарок следователя. Полпачки великодушно отсылают в мужскую камеру, вторую половину делят среди женщин. Лежа на нарах, все блаженствуют: курят и слушают рассказ Марии Федоровны. В железной печке трещат дрова, гудит ветер в трубе, сизый папиросный дым клубами плывет по камере, волчьими глазами горят огоньки папирос. Мария Федоровна описывает приземление межпланетного корабля на Марс и марсианский пейзаж.

В мужской камере кто-то приятным тенором поет:

— Шик сменила простая рубашка,
В глазах погасли былые огоньки,
Д-а-а-леко от родного очага
Нас угоняют с тобой в Соловки…

Щелкает отпираемая дверь и на пороге женской камеры появляется надзиратель. Запинаясь и еле разбирая бумагу, он читает:

— Воронова Елизавета Ивановна, она же Филимонова Анна, она же Березовская Ираида, она же Демидова Фекла…

Весь этот пышный букет, оказывается, принадлежит Жиганке.

— Все, — говорит она, — отгулялась Жиганка, — и извергает дикую, бессмысленную ругань.

В камере наступает напряженная тишина.

— Сон я нехороший нынче видела. Будто девчонкой в церкви стою, а церковь убрана золотом и серебром. А рядом мать моя, покойница, по голове гладит и зовет куда-то. — Жиганка закуривает подсунутую Катей папиросу.

— Быстрее одевайся, — говорит надзиратель и выходит из камеры.

— А на черта мне одеваться? — опять ругается Жиганка. Достает свой объемистый узел-сидор и начинает раздавать его содержимое. Изредка Жиганка глубоко затягивается папиросой, еще глубже западают ее маленькие, злые светлые глаза, но руки не дрожат и в движениях нет суетливости.

Мария Федоровна не хочет брать у нее халат, юбку и шелковые трусики.

— Бери, — кричит Жиганка, — нечего добру пропадать.

Валька и Зинка-Лисичка жадно хватают вещи. Катя даже не смотрит, что ей достается. Раздав узел, Жиганка снимает с себя лыжный голубой костюм, кружевной лифчик, трико и остается в одной рубашке. Снятые вещи она бросает Зинке-Лисичке.

— Это тебе, Зинка, добавочно — за верную службу!

Через несколько минут возвращается надзиратель и обалдело смотрит на Жиганку в короткой розовой рубашке с бретельками, в валенках и с папиросой в зубах.

— Очумела ты, что ли? Хоть бы немного прикрылась.

— Какого дьявола мне прикрываться?

— Через двор, например, идти холодно, мороз большой!

— Ничего, мне теперь недолго будет холодно! — и Жиганка нехорошо, хрипло смеется. — Чего глаза вылупил, не видел никогда? Тебе велено меня привести, ну и веди!

Надзиратель думает, что Жиганка, в сущности, права: ему приказано ее доставить, а остальное его не касается.

— Прощайте, девки! Поминайте Жиганку!

Перед завизолятором, в его «кабинете» на вахте, Жиганка предстает в этом скромном виде. В «кабинете» вместе с завом садит краснощекий молоденький уполномоченный райотдела. Ошалелыми глазами он смотрит на Жиганку. Под тонкой розовой рубашкой выпирают ее тучные груди и крутые бока. Рубашка кончается высоко над коленками. Все смуглое, крепко сбитое тело Жиганки в непристойной татуировке. Несколько минут мужчины смотрят на Жиганку, потом точно по команде отводят глаза.

— Телефонограмма пришла…

— Знаю, — обрывает Жиганка.

Завизолятором зачитывает телефонограмму: расстрел Жиганке заменяется новыми десятью годами, они плюсуются к ее старому сроку. Теперь у Жиганки сорок лет заключения.

— А я думала, меня того… в расход, разрешите прикурить, гражданин начальник, — и, не дожидаясь ответа, она лезет к завизолятором, тот откидывается на стуле и протягивает ей зажженную папиросу.

— Вот, — пытается вразумить Жиганку уполномоченный, — вы бы подумали над своей судьбой. Советская власть дарует вам жизнь, надеется, что вы исправитесь, станете настоящим человеком…

— Что-то холодно, — жмется Жиганка, и тело ее покрывается гусиной кожей.

Завизолятором делает в сторону уполномоченного жест рукой, мол, уговаривать Жиганку бесполезно и говорит:

— Распишись, — а потом дежурному: — дайте этой дуре мою телогрейку дойти до камеры.

Жиганка неумело расписывается, небрежно накидывает телогрейку на плечи и поворачивается к сидящим чуть-чуть прикрытым рубашкой широким задом.

В камеру Жиганка входит с залихватской песней:

— Кому тюрьма,
а мне горница.
Я не фрайера жена,
а вора любовница!

Присаживается на нары и удивленно говорит:

— Вот оказия! Опять вышку на новую десятку заменили!

Мужская камера, узнав в чем дело, кричит «ур-ра!»

— Раз меня не отправили на луну, то отдавайте обратно мои вантажи, — объявляет Жиганка.

Первой, поспешно, с виноватой улыбкой, отдает вещи Мария Федоровна; помедлив, все ужасно скомкав и измяв, протягивает свою долю Валька. Катя с явным сожалением стягивает с себя зеленую шерстяную кофточку.

— А я собралась в твоей кофточке на суде выступать, говорят, что вещи смертников приносят счастье.