В Израиль и обратно. Путешествие во времени и пространстве.

— Оно довольно сложное, я вам скажу почему. Очень такое нелегальное, я не говорю всем об этом. Я говорил об этом с людьми, но они ужасаются. Я считаю, что… Я же сионист. Вопрос: почему Израиль? Потому что ассимиляция не удалась. Никогда не удастся. Это ясно. Самая большая ассимиляция была в Германии, и это лопнуло. Я думаю, что, если б то, что я дотронусь до какой-нибудь такой машины пальцем (с похлопыванием рукой по другой руке), превратило бы всех евреев в датчан, я, может быть, бы это сделал. Потому что, понимаете ли, я не верю, что Бог нам обещал Палестину,— это меня не трогает. (С ироническим пафосом:) То, что есть еврейская цивилизация, что евреи замечательный народ, нужно их сохранить, они много для мира сделали — (серьезно:) цена слишком велика. Это так, но мы заплатили слишком дорого за это. В конце концов, еврейская история — не история мартирологии. Поэтому я не взялся бы сказать: нет, нужно идти дальше, нужно страдать. Это поляки говорили про себя. Что Христос — их нация: мы обязаны страдать, Бог нам приказал страдать, и мы не имеем права уклониться. В Польше, в девятнадцатом столетии. Это было время раздела, все это насилие, раздел Польши. Они были мучениками, страна мучеников. И были люди, которые тогда могли вам приказать быть мучениками: «Это наш долг». Я не считаю, что евреи — это нация-Христос. Нет, я бы этого не сказал. Есть люди, которые так думают… Если б я мог превратить всех евреев в каких-то других, неевреев, я бы это, может быть, и сделал. Но! Так как это невозможно, тогда только один ответ: мы не должны быть такими, мы должны жить нормальную жизнь, где-то. Где они, евреи, не чувствуют себя неуютно. Нету еврея в мире, в котором нет капли неуюта, чувства неуюта. Они не совсем как другие. Им нужно быть «специальными», нужно завести «хорошего» еврея — иначе «они» нас будут преследовать. История об этом человеке с пистолетом. Так что я не говорю: ассимиляция — нет. Я за ассимиляцию принципиально, я не антиассимилянт. Но совершенно явно, что этому не быть.

Валерий Попов

Жизнь чужая — и моя

Прибытие

Слегка помятой, но элегантной толпой мы прошли через узкий коридор в здании аэропорта. Нас, матерых международных путешественников, этот просторный и светлый зал ничем особенным не удивил — ну, еще один международный аэропорт: гулкие мраморные просторы, бесшумные эскалаторы, шикарные витрины… Повидали мы их. Экзотикой показались лишь евреи-ортодоксы — в основном молодые, но в длинных бородах, широких черных шляпах и длинных лапсердаках. И вдруг одна молодая семья, одетая как все ортодоксы, кинулась к нам, и знаменитая москвичка из нашей делегации обнялась с худым бородатым мальчиком, отцом этого семейства.

Вот, оказывается, как поворачивается судьба: московский блеск, суета, богатство, слава родителей — все оказалось несущественным для этого мальчика, выбравшего жизнь здесь, непонятную для многих из нас и, кажется, довольно суровую. Мы тащили Россию из болота тухлого социализма, мы сделали жизнь в ней «под нас», под наши таланты, под наши вкусы, под наши успехи… и вот как дети многих из нас оценили наши усилия: отвернулись и ушли.

Что же они нашли здесь такого, что перевесило все наши успехи, которыми мы так гордимся, все наши идеалы, добытые в борьбе? Выходит, наша заслуга лишь в том, что мы открыли ворота — и многие, даже не сказав спасибо, ушли? За что боролись?.. Видимо, и за это тоже: чтобы каждый мог выбрать свой путь. Но ведь у нас — Эрмитаж, Третьяковская галерея… Наша история, наконец.

А что — здесь? Мы поднялись в высокий автобус. Освещенный аэропорт отъехал, и мы двигались в темноте. Вглядываясь, я видел лишь редкие далекие огни. Встретившая нас Катя Эпштейн, которая вела нас потом все дни по Израилю, поздравила нас, еще слегка оглохших после полета, с благополучным прибытием на Землю обетованную… пока что приходилось верить ей на слово: по-прежнему, кроме тьмы за окном и редких огней, ничего не было видно.

Я оставил тщетные попытки что-либо разглядеть за окном, отвернулся и уже привычно погрузился в отчаяние: напрасно я надеялся, что это будет увеселительная поездка, передышка. Там мне приходится, из последних уже сил, отвечать за свою жизнь — здесь мне придется отвечать за чужую. Трудно сказать, что предпочтительнее. Глаза не разбегаются, а напротив, сбегаются в точку и закрываются: нечем особенно любоваться.