В Израиль и обратно. Путешествие во времени и пространстве.

После субботних занятий происходили шумные дебаты — кажется, не было и двух человек, которые придерживались бы одного мнения. Но среди спорящих крайне редко раздавался голос Даниэля — это и послужило причиной того, что многим он казался совершенно индифферентным человеком в вопросах веры. Его интерес к Библии, как считал один из близких ему в то время людей, «не имел религиозной мотивации».

Действительно, его любили, но считали немного странным. И немного смешным. И очень милым. Здесь проступает некая тень снисходительного отношения…

Этот период жизни — от объявления независимости Литвы до прямой оккупации ее советскими войсками — был самым благополучным в жизни еврейской общины. Еще не полностью прервалась связь с Европой, шли письма. За это время братья успели получить несколько писем от родителей. Они знали, что родителям удалось добраться домой, но остаться там они не смогли, поскольку земли Южной Польши были захвачены немцами и родители были административно выселены в другую область Польши, предположительно в Кальварию. В одной из деревень их встретили двоюродные сестры Руфайзенов. Пережившие войну кузины рассказали об этой встрече уже после войны. Здесь следы старших Руфайзенов теряются. Последнее, что о них известно, но и то не очень достоверно, что в августе 1942 года они попали в Аушвиц.

Братья ничего этого не знали. В начале 40-го года пришло письмо от родителей. Мать умоляла их не расставаться. Это был ее последний завет, исполнить который им не удалось…

…В кибуце на улице Белини шли острые дискуссии. Кажется, впервые за все время их совместного существования Освальд занимал особую позицию по поводу происходящего. Уже начались облавы на евреев на улицах города, люди исчезали, и никаких вестей от них не приходило. Поползли зловещие слухи о расстрелах. Не нужно было быть особенно проницательным, чтобы понять, что осуществляется программа уничтожения евреев. Освальд полностью отвергал очевидное: он все твердил об отдельных актах насилия, отвергал саму возможность продуманной и организованной системы, направленной на уничтожение евреев. Он просто не мог в это поверить. Для него, воспитанного в уважении к немецкой культуре, все происходящее казалось нелепостью и ошибкой. «Этого не может быть!— твердил Освальд.— Не верьте сплетням!»…

Ноябрь 1941-го. На службе в полиции

Массовые расстрелы евреев при немецкой оккупации не имели ничего общего со стихийными погромами, которые были так хорошо знакомы еврейскому населению России и Восточной Европы. Когда эти акции проводились немцами, это были хорошо организованные действия, скоординированные и четкие. Была разработана определенная схема: евреев собирали, читали им приказ о расстреле, приводили его в исполнение, после чего вещи убитых поступали в полицию и сортировались. Часть вещей использовали сами, более поношенное передавали местному населению. Во многих случаях эти вещи были вознаграждением за выдачу евреев. В Турце в комендатуре после расстрела 300 местных евреев оказался целый склад такой поношенной одежды. Это «еврейское наследство» раздавали местным жителям.

В середине ноября ударили жестокие морозы. Освальд, пришедший в Турец в легкой курточке, знал об этом складе, но долго не мог решиться на этот шаг — надеть на себя вещи расстрелянных собратьев.

В конце концов я решил, что если кто и имеет право на эти вещи, то в первую очередь я. И мое право было особым — я ведь тоже был страдающим евреем… И очевидно было, что, спрашивая для себя еврейские вещи, я тем самым даю знак, что я такой же поляк, как остальные. У еврея на это не хватило бы духу…

(Руфайзен)

Освальд считал, что этот жест был для него частью игры. Игра была слишком уж печальной: одежда расстрелянных евреев обогревала восемнадцатилетнего еврейского мальчика, решившегося спасать свою жизнь любой ценой. В этот момент он еще не успел задуматься по-настоящему, что есть цена жизни. Он еще не успел подойти к той границе отчаяния, когда жизнь утрачивает смысл, а самоубийство превращается в акт освобождения от адской реальности.

Он был бодр, активен и, как всегда, исключительно доброжелателен. Первое время он жил в очень бедной семье Соболевских, и пребывание в их доме он оплачивал своим ремеслом: ходил по домам со своим сапожным инструментом, чинил обувь таким же беднякам и получал за работу не деньги, а немного еды. У него завязались самые добрые отношения с местными крестьянами, он на ходу усваивал белорусский язык, и это тоже располагало к нему.