В. К. Тредиаковский и его «Тилемахида»

Иринарх Введенский В. К. Тредиаковский и его «Тилемахида»

Говоря о филологических преобразованиях, сделанных Ломоносовым, мы прославляем его преимущественно за то, что он первый отделил собственно русский язык от церковнославянского, употреблявшегося в литературе до его времени; не подлежит, однако ж, никакому сомнению, что эта мысль родилась первоначально в голове Тредьяковского. Проживая за границей, он перевел, между прочим, так называющую «Езду в остров Любви». Вот что говорит он в предисловии к этому переводу… «На меня, прошу вас покорно, не извольте погневаться (буде вы еще глубокословныя держитесь славенщизны), что я оную не славенским языком перевел, но почти самым простым русским словом, то есть каковым мы меж собой говорим. Сие я учинил следующих ради причин. Первая: язык славенской у нас есть язык церковной; а сия книга мирская. Другая: язык славенской в нынешнем веке у нас очень темен, и многие его наши, читая, не разумеют; а сия книга есть сладкая любви, того ради всем должна быть вразумительна. Третия: которая вам покажется, может быть, самая легкая, но которая у меня идет за самую важную, то есть что язык славенской ныне жесток моим ушам слышится, хотя прежде сего не только Я им писывал, но и разговаривал со всеми…»

Принимая в соображение, что это было писано ранее 1750 года, когда Тредьяковский только что выступал на литературное поприще, мы должны будем согласиться, что он этою смелою мыслью далеко опередил всех своих современников. История русской литературы обязана выставить на вид этот важный факт…

Предложив теорию русской версификации, добросовестный и трудолюбивый профессор словесности считал обязанностью представить своим ученикам теорию самой поэзии. В его время приобрел на этом поприще громкую славу Буало, считавшийся непогрешительным авторитетом: Тредьяковский решается перевести его на русский язык и переводит стихами. Какие же должны быть условия стихотворного перевода? «Во-первых, надобно, чтоб переводчик изобразил весь разум, содержащийся в каждом стихе; чтоб не опустил силы, находящийся в каждом же; чтоб то ж самое дал движение переводному своему, какое и в подлинном; чтоб сочинил оный в подобной же ясности и способности; чтоб слова были свойственны мыслям; чтоб они не были барбарисмом опорочены; чтоб грамматическое сочинение было исправное, без солецисмов, и как между идеями, так и между словами без прекословии; чтоб, наконец, состав стиха во всем был правилен, так называемых затычек или пустых бы добавок не было; гладкость бы везде была; вольностей бы мало было, ежели невозможно без них обойтись; и сколько возможно чаще б богатая рифма звенела полубогатыя, без наималейшего повреждения смыслу…»

Кто не согласится, что профессор в совершенстве понимал свое дело? Все эти правила годились бы, конечно, и для переводчиков нашего времени, если бы они могли ими пользоваться… Однако ж выполнил ли сам Тредьяковский эти условия исправного перевода? Пусть читатель сам, на основании следующего примера, решит этот вопрос.

Оригинал Буало:

C'est en vain qu'au Parnasse un temdraire auteur
Pense de l'art des vers atteindre la hauteur:
S'il ne sent point du ciel Pinfluence secrete,
Si son astre en naissant ne l'a forme poete.
Dans son genie etroit il est toujours captif;
Pour lui Phoebus est sourd et Pegase est retif.[1]

Перевод Тредьяковского:

Вотще трудится всяк предерзостный писатель
Достичь до высоты и быть стихов создатель.
Когда в него небес дух тайно есть не влит,
Когда в свет не рожден звездою он пиит:
Природный смысл его всегда и тесн и скуден,
Феб для него есть глух, и Пегас также труден.

Так как Буало почерпнул все свои правила из Горациева письма к Пизонам «De arte poetica»,[2] то Тредьяковский счел обязанностию перевести и это письмо. Оба эти перевода имеют по крайней мере то несомненное достоинство, что они в совершенстве верны своим оригиналам…

Принимая в расчет время и обстоятельства, при которых писал Тредьяковский, мы находим, что весь перевод стихотворный пиитики Буало сделан весьма удачно, гораздо удачнее другого перевода того же произведения, представленного русской публике через пятьдесят лет после смерти профессора элоквенции.[3] В самой несчастной «Тилемахиде»…