В кабинете психоаналитика. Эмоции, истории, трансформации

Постепенно становится значимым ремонт в «квартире на нижнем этаже» (квартира под моим кабинетом в течение долгого периода ремонтировалась), к которому она начинает приглядываться. Параллельно я начинаю замечать два уровня коммуникации: один поверхностный, удивительным образом лишенный плотности, глубины. Другой запускается проективными идентификациями и обладает свойством выводить на сеансе из строя мою способность слушать произносимый текст. Это приводит, как я говорил ранее, к «разладу мыслей» и сталкивает меня с предельно примитивными (устраненными? отщепленными? немыслимыми?) эмоциями «под контролем» скуки.

Стали появляться рассказы с «нижнего этажа». Рассказ пациентки о «густой, как каша, краске (pastina⁵⁷) на стенах». Она имеет в виду отделочные работы, которые проводят «рабочие на нижнем этаже» — она их видела, когда шла ко мне на сеанс. После моей интервенции (каша на стенах у меня ассоциируется с разгневанным ребенком) приходит воспоминание о приступах ярости, случавшихся с Марчеллой в детстве: если ей подавали кашу не той температуры, как ей хотелось, она кидала тарелку в стену, вываливая ее содержимое. (Нетрудно вообразить, какая способность контейнирования требуется от аналитика, для того чтобы отследить корни проблемы в раннем детстве, а не «вываливать» на пациента поспешное объяснение в терминах отношений. Этим он уподобился бы разгневанной пациентке, которая каждый раз, когда интерпретация оказывается слишком горячей или слишком холодной, переворачивает содержание интерпретации в обратной перспективе (Bion, 1962).)

От такой интервенции следует воздерживаться, потому что правда отношений еще не готова к обсуждению в этой ситуации. Для этого требуется пребывание в К (совместном знании о чем-то) с пациенткой, тогда как сейчас «детская каша на стене» — остывшая и терпимая — свидетельствует, скорее, о пребывании в О (разделенном эмоциональном опыте).

То же касается и «турецкой оттоманки», которая стоит у нее в комнате: мы можем воспринимать ее как кушетку со спинкой, отсылающую нас к аналитической кушетке, но пока еще не как игнорируемые частички себя, которые остаются ей чужими, иностранными, «турецкими». И «кентавров»⁵⁸ мы можем воспринимать на данном этапе как мотоциклистов, но еще не как животных, населявших дикий мифологический мир, с которым она сталкивается.

Но эти смыслы не потеряны: они в любом случае присутствуют в аналитическом поле. Если они появились в психике аналитика, то ждут того момента, когда можно будет воплотиться в общей истории или способствовать открытию новых пространств для осмысления.

Речь здесь идет не о настоящей летаргии, но о чем-то на нее похожем. К подобному приему прибегают дети, пытаясь овладеть своей агрессивностью через создание окутывающего пространства.

«Пластилин» Карло

Карло удается обуздать свою злость при помощи скучнейших и повторяющихся вопросов. Но смысл его действий открывается, только когда он достает из коробки диких доисторических животных и заворачивает их в толстый слой пластилина: «Так они задохнутся и не смогут причинить вред».

Я отказываюсь от рассмотрения других механизмов защиты, среди которых заслуживает внимания создание замкнутого пространства, но эта тема исчерпывающе полно отражена в исследовании Мельтцера (Meitzer, 1992).

Агрессия как защита

Теперь мне бы хотелось рассмотреть проблему агрессии под другим углом. Агрессия (особенно жестокость и садизм), а также насилие, могут выполнять защитную функцию по отношению к тревогам фрагментации, и даже в большей степени — к тревоге растворения. Я имею в виду тяжелую патологию, когда опыт воспринятых проективных идентификаций очень мал, а, следовательно, не произошло «трехмерного» психического развития. Такой пациент вынужден отступать на уровень прилегающей идентификации (Bick, 1968) и использовать агрессию и жестокость как вторую кожу для достижения хотя бы небольшой степени контейнирования.

Мой опыт показывает, что такие пациенты часто ведут себя по нарциссическому типу⁵⁹.

Серийный убийца, Раскольников или претор Кувио?

В случае с Карло (Ferro, 1993е), когда после многолетнего анализа установился более спокойный климат, я столкнулся со своим контртрансферентным переживанием: анализ Карло был хирургическим, исходившим от головы, очень правильным, но без «перехода» эмоций, страхов... Мы всегда говорили и интерпретировали, но никогда не проживали вместе эмоциональных состояний.

Даже в те времена, когда он носил с собой «чемоданчик киллера», строя проекты убить меня или себя, — обо всем этом мы говорили, все разобрали как «патанатомию» сновидений. Нам приходилось таким образом защищаться от невыносимых эмоциональный нагрузок. Меня тоже охватывали приступы паники, ужаса, когда обострялись его симптомы: боязнь других людей, боязнь контактов, встреч. Но во сне он являлся «сильно обожженным» после того, как были сняты защищавшие его золотые пластины.