В каком году что случалось с поэтами(СИ)

Но следует обратить внимание и на другой момент. Тагора постоянно третировали в западных странах, как представителя некоего мистического Востока, хранителя особой мудрости. А Тагор напротив сам хотел учиться у Запада. На старости лет он увлекся наукой, деятельно переписывался с Эйнштейном, не стесняясь задавать ему вопросы, часто беседовал со своим секретарем, выпусником Оксбриджа, выступая без тени смущения в роли внимательного ученика.

64 года. В свое время Буало обещал своим друзья Арно и Расину, что он перестанет подбрасывать поленья в костер спора между новыми и древними: Расин был сторонником древних, Арно новых. И выполняет свое обещание. Сам-то он был поклонником старых, то есть тех, кто был уверен, что какой бы прогресс не наблюдался в обществе -- вон уже и Интернет вовсю полощется в пространстве, о котором древним грекам и не снилось -- творения Гомера и Вергилия никогда не будут превзойдены. И даже то ли чуть не выгнал, чуть не побил слугу, который увлекался модной тогда новинкой -- приключенческим романом.

Но его друг Арно был поклонником новых, и, кроме того, принадлежал к гонимой церкви -- янсенистам. Продолжать подливать масла в огонь, разжигаемый его противниками, он не посчитал нужным и замолчал вопреки собственным убеждениям и бойцовскому темпераменту. Прекращение этого спора характеризует высокие как человеческие, так и поэтические качества Буало.

После того как смолкли колючие высказывания Буало, постепенно затух и сам спор, как и всякий идейный спор, а не свара, затух на ничем, и, скорее, поставив вопросы, чем их разрешив. А вопросы остаются немалые: есть ли прогресс в искусстве или нет? Если есть, зачем читать классиков: зачем ходить пешком, если не для здоровья, когда изобретен велосипед. А если нет, зачем вообще писать: все уже давно написано.

Рассматривая проблему, вроде бы нельзя не заметить этого самого прогресса. Рафаэль не умел рисовать ноги, а сегодня ноги рисует спокойно любой выпускник художественного училища. Ни Свифт, ни Дефо, ни, страшно сказать, Сервантес, не умели давать т. н. динамического описания, а сегодня благодаря анализу Стивенсона уже составлены методички для всеобщего употребления как это делать.

С другой стороны все время остается беспокойство: а не является ли этот прогресс всего лишь детализацией и вниканием в мелочи, которые скорее отводят от главного, чем способстуют его выявлению. Вот Вирджиния Вулф издевается над Вальтер Скоттом, что его герои и героини совершенно не умеют выражать своих чувств, как и сам писатель. Упрек справедливый. Однако ведь кроме чувств писатель пишет историю: людские типы, возможные такими, каковы он есть лишь в определенной исторической среде, движение людских масс, связь событий. А что у самой Вирджинии Вулф, Джойса, Пруста? Эти ребята и девчата, кажется, только и думают, что о еб..е. Это, конечно, важно, но этим человеческая жизнь не ограничивается, и бывают эпохи, взять хоть нашу например, когда личные беды -- это лишь отражение бед общественных. И на хрен бы сдался писатель, который научился под микроскопом рассматривать любит или не любит, а если любит, то та ли эта любовь, которой ожидал герой от героини, и так ли любит он сам, как он хотел бы любить, а если не так, то в недостатках ли функционирования поджелудочной железы или капризах погоды следует искать причину.

65 лет. После долгих лет молчания и прозябания на административной работе Гете возвращается в поэзию. Политические пертурбации в Европе, старческая любовь к 18-летней девушке, более рассудительной в этом плане и мудрой, чем впадающий в маразм (только бытовой, но не творческий) поэт, такое же неожиданное увлечение восточной поэзией, особенно Хафизом, в котором Гете через годы, через расстояния обнаружил родственную себе душу -- вот побудительные мотивы и темы его замечательного "Западно-восточного дивана".

Впрочем, из стихов на читателя льет поток своих увещеваний, не задорный юноша, а умудренный опытом, рассудительный, даже где-то скучный и педантичный немецкий бюргер.

66 лет. Пастернак совершает роковой шаг: передает рукопись "Доктора Живаго" в редакции журналов "Новый мир" и "Знамя", и почти одновременно с этим рукопись попадает в руки миланского издателя-коммуниста Дж. Фельтринелли. Последствия сказались очень быстро. Уже в следующем году был рассыпан набор книги избранных стихотворений; Пастернака вызывают на ковер в ЦК КПСС с требованием остановить издание романа в Италии, однако в ноябре 1957 роман на итальянском языке увидел свет, затем он был переведен на многие другие языки мира. Нобелевская премия, исключение из Союза писателей, покаянные письма -- слишком хорошо и банально известная история. Добавим свистопляску вокруг этого ничем особым не выдающегося произведения в наше время -- вот вам слава и бесславие поэта в позорном и враждебном поэзии обществе.