В Камчатку

— Нрава крутого Петька… Только женку он зазря тюкнул, — осуждающе сказал мужик. — Мог поколотить, как следоват и вся недолга.

Баба кивнула головой, соглашаясь, что такой могучий мужик, как Петр Козыревский, мог позволять себе поколотить жену, которая, видать, была здоровьем хила; больше с мужиком она не разговаривала, вся устремленная вперед.

Козыревского подвели к столбам, меж которых проворно укрепили ошейные кандалы.

— Сам али помочь? — спросил, посмеиваясь и подергивая усом, десятник.

Козыревский стянул с себя рубаху, кинул в сторону подводы; она, взмахнув рукавами, не долетела, упала возле заднего колеса, однако ее никто не поднял. Двое казаков накинули на него шейные кандалы, завели руки вперед и связали накрепко сыромятным ремешком.

Десятник оглядел стихшую толпу, лицо его налилось кровью, ус задергался еще сильнее; он хотел сказать, что каждый, кто осмелится… будет наказан… что он… беспощадно… Однако ничего не произнес, только повел головой, вроде кивнул, и двое казаков напряглись, поигрывая просмоленными плетьми с отполированными ручками.

Баба, которая сравнивала Козыревского с чертом, закусила губу, лицо ее побледнело, она готова была бежать, однако ее больно подпирали локтями сзади и с боков. Зачем она здесь, подумалось ей, что привело ее смотреть на мужика, красивого и сильного, которого сейчас двое истязателей убьют…

При первом ударе многие ахнули; Козыревский глухо вскрикнул от боли, которую он хотя и ждал, однако не мог представить, что она так пронзит его; второй удар пришелся по неутихшей боли и показался мягче; вскоре накатило удушье, и после семнадцатого удара он почувствовал, что летит в темь, которая освобождала ею от всего земного. Десятник, прервав норку, подошел осторожно к нему и, пригнувшись, заглянул в лицо. Десятник, видимо, остался доволен и подал знак продолжать. Казаки Петькиной рубахой — вытерли плети от крови, вздохнули; плети, свистнув, легли на иссеченную спину, кровь брызнула росой, обдала казаков; те отступили, сморщившись. Десятник побагровел, топнул ногой…

Баба сначала считала удары, но сбилась, глаза застлал розовый туман. «Господи, — шептала она, — господи, помилосердствуй…»

Петра Козыревского якутский воевода повелел наказать всенародно: во время богомолья, во хмелю, Петр побил жену свою Анну. Он вскинулся на слова Анны: грешно, мол, срамничать, когда люди в смирении разговаривают с богом. На что Петр отвечал: если какие-никакие грехи у него и водятся, то с богом он разберется что к чему.

— Дикая порода ваша, — отвечала, вспыхнув, Анна, — что отец твой, что ты.

Зря, наверно, упомянула она отца. Не любил Петр, когда и чужие в глаза тыкали: сбег твой батюшка в монастырь, укрылся за толстыми стенами, делишков темных столь много оставил, что никакой суд не справится, ибо ниточек много, да все рвутся у монастырских ворот, а там, как ни требуй у слуг божьих: отдайте Федора, — на все одни слова: такого и в помине нет. А кто разгуливает по двору, смиренен и покорен, не Федор ли Козыревский? Нет более такого, а есть инок Авраамий, слуга господа, чистый и невинный, ибо грех его за порогом монастыря. Обидно выслушивать такое. Да ладно, можно и смириться: на чужой рот пуговицы не нашьешь. А тут жена… Как стерпеть. Ударил вроде несильно, а оказалось, что насмерть.

Образа дрогнули, искривились; лампада качнулась, притухла; потолок скрипнул, раздвинулся; Петр в ужасе замер у поникшей Анны, тронул ее за плечо, потряс…

Озираясь и вздрагивая, напихал он и котомку сухарей, сунул туда же кожаные мешочки с порохом и пулями, захватил тяжелую пищаль и трусцой, окраиной сбежал в тайгу.

Три года жил он у якутов, укрываясь от наезжавших сборщиков ясака и служилых людей. Часто просил князца выведать, как живет его семья. Тот посылал своего тайного человека. Плохо, приносил вести тайный человек, сын Ивашка голодает, чуть ли не с протянутой рукой ходит по Якутску, милостыней и жив: престарелый инок Авраамий проклял сына своего Петьку и от горя слег, на ладан дышит; домишко в ветхости, всяк, проходя мимо, плюется; хорошо сродники Анны присматривают за домишкой, иначе б давно растянули его по бревнышку, а то заселен б какой казачина, и ввек его не вытряхнуть.

Подумал Петр, поразмышлял, махнул рукой и, помянув, что повинную голову меч не сечет, заявился в Якутск. Воевода решил: голова Петьки еще для сына Ивана сгодится, но высечь своенравного казака было велено.

…Десятник не скрывал довольства поверженным Козыревским. Он остановил казаков, когда Петр повис на ошейнике, хрипя и задыхаясь. Казаки, отложив плети развязали руки, освободили Петра от шейного смыка и, подхватив под мышки тяжелое, безвольное тело, поволокли к телеге. Подбежали на помощь казаки, товарищи Петра, вздернули его на подводу, прибросили на спину смятую, всю в крови рубаху. Лошаденка, поведя мордой, фыркнула.