В Камчатку

Давно уже миновали Соликамск, Тюмень, Тобольск… Зимовали в Илимске, начальном пункте Ленского тракта. И всю зиму 1726 года гоняли нарочных из Илимска в Усть-Кут с изустными приказами: «Стучать топорами поусерднее, чтоб к первой воде поспеть, дней-попусту не терять». И потели плотники и матросы, и бранились корабельные мастера.

Весной дощаники хлопнули новыми парусами и устремились по реке Куте, а затем вниз по Лене — в Якутск.

Вот он, град сибирский Якутск. Строен на левом берегу Лены. Рубленые башни с бойницами, радостный звон колоколов, дома деревянные, пристань многолюдная, базарливая, скрип подвод, галдеж любопытных якутов, казацкий патруль — последний город Сибири. За Якутском, в сторону Великого океана, до земли чукочь и камчадалов множество бурливых рек, топких тундр, высоких заснеженных гор. Это путь к Охотскому порту.

Архимандрит в торжестве отслужил молебен, воевода Полуэктов здравил — с прибытием, гости долгожданные! И Беринг и его помощники разошлись по квартирам, чтобы, отдохнув, к воеводе: давай, мил друг, правитель якутский, пособляй, согласно указу ее императорского величества.

Воевода учтиво принял Беринга, Шпанберга и Чирикова, поинтересовался, как отдохнули с дороги господа офицеры, не тесны ли квартиры, как с пропитанием. Конечно, господа офицеры не отказались бы и от более теплых изб и вообще уюта, запах которого забыли.

Воевода развел руками. «И на том спасибо», — успокоил Полуэктова Беринг, давая тем самым понять, что претензии снимаются, что Якутск и на самом деле тесноват для такой громадной Экспедиции. Полуэктов виду не подал, что задет снисходительностью офицеров. Когда провожал офицеров, глазами повел в сторону писаришки, тощей бороденки — хитрый глаз. Теперь каждое утро при сдаче бумаг писаришко обронит два-три слова лишних, будто невзначай. Никто воеводу не сможет обвинить в слежке за офицерами — смертельная затея, а так объявляется сплошная непонятливость и бестолковость писаришки, излишняя и суетная говорливость.

Козыревский едва ли не в первый день появления Беринга хотел быть у него. Его не гнали: капитан Беринг, ссылаясь, что каждый час у него учтен, а монах празден, отказывал. Слухи опередили Козыревского, и Беринг знал о нем: монах — личность сомнительная, замешан в темных делах. Чириков ощутил, что Беринг был настроен к монаху сразу же опасливо и даже неприязненно. Понял это и Шпанберг. И если Чириков желал, чтобы монах все-таки был к походу надобен (по сведениям, собранным в Тобольске, получалось, что лучшего проводника и не сыскать), то Шпанберг из рассказов прелестных якутских дам вынес, что Козыревский плут и разбойник, а когда сам увидел его… дамы были недалеки от истины… слишком много в его лице такого… бунтарского… и эта ухмылка… однако он уловил движение рук Козыревского — властное… Властности, кроме командирской Шпанберг не терпел, поэтому при разговоре с Чириковым о монахе он постучал себя по лбу: «Нет у него здесь порряток».

Однако Беринг неожиданно для Чирикова и Шпанберга потребовал монаха к себе. Раздумывая над дальнейшим продолжением Экспедиции, он все более и более приходил к мысли, что встреча с монахом ему необходима по двум причинам: он и о морских островах узнает, и указ губернатора исполнит. Он уведомил о своем решении воеводу Полуэктова, ожидая внутренне его возражения. Воевода, несмотря на все злые разговоры вокруг Козыревского, был благосклонен к этому неспокойному, беспутному, как он считал, монаху, поэтому он тут же попытался доказать, что лучшего знатока тех мест, куда направлялся Беринг, и быть не может. Беринг, в душе не любивший рекомендаций, тем более таких настойчивых, прямо воеводе ничего не сказал, лишь подтвердил, что монаха примет, да и губернатор в Тобольске присоветовал о землях на Восточном море уведомиться у Козыревского, «а буде он к походу его удобен, то ему о взятье учинить по собственному усмотрению».

Козыревский, худой, со впалыми желтыми щеками, постаревший, выглядел перед встречей с Берингом неважно, жалко, и Беринг, хотя и был на десять лет его старше, счастливо выигрывал. Это сразу же оценили слуги Беринга: они рассматривали монаха с нагловатостью, которая принята у слуг сильного и властного хозяина, перешептывались и, зажимая носы, будто им дурно от запаха явно староватой сутаны, отворачивали головы и прыскали в кулак.

Беринг, подтянутый, весь убранный — белая рубаха вместе с летним загаром придавали лицу легкость, штаны обтягивали толстые ноги, показывая их силу, — встретил Козыревского стоя, давая тем самым понять, что занят, дорожит временем и лишние разговоры просто не нужны. Однако, поглядев на худобу монаха, он предложил ему сесть. Как бы ни был он настроен против монаха, но сочувствие к явно больному человеку у капитана было всегда.

В руках Козыревского был сверток, и Беринг попросил положить его на стол.

— О тебе говорили много в Тобольске, — начал Беринг, — будто ты был там, где ни разу не видели флага иных держав, кроме России. Расскажи мне…

И Козыревский поведал Берингу все, о чем уже знает читатель.