В камере № 380

А днем скучать совсем некогда: читаю, учусь, думаю. Много, много мыслей… Тюрьма — драгоценное учреждение для того, чтобы обдумать все, все взвесить, вспомнить, подвести итоги…

Даже скажу, что и порядок здешний не особенно тяготит меня…»

Гремит замок. Вероятно, Акимов — он теперь только что сменил Неведреного. Я прикрываю написанные листки учебником английского языка. Незлой человек Акимов, но лучше не вводить в искушение его преданность служебному долгу…

Что-то долго не открывают. На галерее топчутся как будто несколько пар ног — не разносят ли по камерам покупки, выписанные из тюремной лавочки? А может быть, кто-нибудь и в глазок наблюдает за мной — здесь это бывает. Сижу спиной к двери, не оглядываюсь, делаю вид, что занят книгой… Дверь открыли.

— Здравствуйте!

Поднял голову. В последовательном порядке в камере стояли: старший надзиратель, за ним толстый, почти без шеи, офицер с коротким крючковатым носом, утонувшим в усах, — новый заведующий корпусом, — и позади Акимов с своим испуганно-старательным лицом.

— Позвольте вас обыскать, — сказал старший с той ласковостью специалиста, с какой мясник поглаживает теленка, приготовленного на зарез.

Он не дождался моего согласия, — очевидно, не сомневался в нем, — и начал с удивительным проворством ощупывать мои бока, ноги, грудь и спину. Облазил карманы. Лицо у него было весело-смышленое, румяное, чисто выбритый подбородок, завитые усики, все мелкое, острое и щегольское. Работал руками он быстро, умело, уверенно, с артистическим упоением и мастерством. Ничего не упустил из виду. Вытряхнул сахар из кулька, посмотрел и проворно собрал его пальцами обратно в кулек. Распечатал куски мыла, вынул, понюхал, опять уложил. Прощупал всю подкладку в фуражке. Перебрал и встряхнул белье, заглянул внутрь нескольких носков. За это время Акимов, тоже помогавший досмотру, взял лишь катушку ниток и сказал:

— Это надо в чихауз…

Принявшись за стол и книги, старшин сразу наткнулся на листки письма моего к Руфинке.

— Это вы зачем же на этой бумаге пишете? — сказал он с ласковым упреком: — Вам на то дается прошнурованная тетрадь.

— Это английские слова, — сказал я и густо покраснел. Зачем я соврал? Ни цели, ни смысла не было, а вот унизился же без всякой надобности.

— Ммм… у-гу, — еще ласковее сказал старший, как будто удовлетворенный разъяснением.

Собрал листки и передал их офицеру, а в мою сторону прибавил:

— Все равно-с…

Офицер бегло взглянул в листки и томным, изнеженным голосом, в нос, точно пел: «Уморилась, уморилась, уморилася», — небрежно проговорил:

— Заберите у него всю бумагу!

— Позвольте! — в отчаянии воскликнул я — тоном не возражения, а мольбы, и опять огонь стыда бросился мне в лицо. — Позвольте… но как же? Вы сами понимаете… бумага для естественного употребления…

— Обойдетесь, — небрежно сказал офицер. — Можете выписать другую, посерее, а эта — слишком плотна…

Старший взял со стола мою памятную книжку — в ней тоже были записаны тюремные впечатления.

— Не прошнурована? Тогда — в чихауз! А это что такое? — обратил он внимание на букетик незабудок. Взял его, поднес к носу, укоризненно покачал головой, потом сунул в карман записной книжки. И я молча глядел, как мой великолепно засушенный цветочек обращался в труху под его проворными пальцами.

— Все будет в целости. При выходе получите, — ласково и весело сказал старший, насмешливо ободряя меня. — А писать можете лишь в прошнурованной тетради…

Ушли. В душе осталась слякоть. Точно кто старым, ржавым гвоздем царапнул по сердцу — рана не глубока, а больно саднит. Я усиливаюсь убедить себя в том, в чем уверял Руфинку: что все толчки и царапины случайной внешней обстановки — нуль перед тем чудесным миром, который носит человек в самом себе. Я напрягаю воображение… я требую, чтобы крылатый конь фантазии скорей унес меня из этих каменно-жестких стен туда, «где ветерок степной ковыль колышет», — а у самого горла скользят по мне, как холодные лапки ящерицы, проворные пальцы надзирателя, и дрожь отвращения судорогой пробегает по всему телу…