В канун бабьего лета

Теплые слякотные стояли дни. Торопливо сбежали талые воды, проклюнулась на залысинах бугров трава, распустил почки краснотал. Впервые мимо Игната, где-то стороною прозвенела его ранняя девятнадцатая весна.

Как-то перед вечером, когда угомонился хутор и поуспокоились горластые грачи, приотворилась дверь сарая, показалась обросшая голова. Зыркнула по углам, Игнат потянул одеяло на голову. Кто это? Зачем?

— Хо-хо, сумерничаем?.. — Незнакомец хохотнул и толкнул плечом дверь. Неловко опираясь на костыль и палку, шагнул. Постоял у порога, вглядываясь. — Здорово, дядя! Лежишь в яслях, как Христосик?

— Здравствуйте. — Игнат повернулся на бок. — Куда деваться…

— Да я вот тоже…

Незнакомец оказался парнем с короткими рыжими усиками, нависающими на лоб спутанными волосами. В галифе и темной рубахе, одна нога в ботинке, другая обмотана тряпками. Подошел ближе, сел на табуретку у ног Игната. Начал по-свойски, словоохотливо:

— Плюешь в потолок? Гляди, чтоб крыша не обвалилась. Хо-хо… А я тут рядом у старика квартирую. — В полумраке посверкивали его крупные темные глаза на исхудалом лице. Незнакомец, довольный, потирал ладони. — Оказывается, не один я такой, подранок. Хе. Да, вижу, бегает молодайка в сарай. Думал, скотину кормит. Попросил молока. Нету, говорит. Корову забрали. Свои же. Казаки. Ну, говорю, может, коня дашь, моему хозяину огород вспахать. На конях, говорит, казаки воевать уехали. Смекнул я: значит, человек в сарае. Не иначе. Зачем ей в сарай бегать? Тебя где же царапнуло?

— За хутором. Должно быть, где-то близко.

— Мы, выходит, в одном бою были, а? За курганом, вечером? Десять дней назад.

— Да, за курганом. Десять дней?.. Может, и десять. Послабей других я оказался.

— Самые сильные — это наши предки, но их теперь обезьянами называют. Вот диво-то. Как же я тебя не видал, а? Новичок? Ты у Никитенкова был в отряде?

— Не было вроде такого… у нас.

— Гм. Ну, как же. А комиссар кто?

Игнат помедлил с ответом, поправляя одеяло:

— У нас комиссара не было.

— Как это?.. Погоди. — Парень часто заморгал, соображая. Вытянул шею, вглядываясь в Игната. — Ты беляк? Да?

— Не знаю. Казак я. Из станицы Николаевской.

— Ну, поня-ятно, — незнакомец поднялся, поковылял к двери, остановился. — А я — тамбовский! Мужик! Терентий. Понял? — выкрикивал он, не оборачиваясь, будто гордился своим происхождением. Потом повернулся боком. — Чудно. Хм. Не думал. Вот где привелось… Да… Чего в жизни не бывает по теперешним временам. За землю свою грудью стоял? Верно? Англичанам да немцам в пояс поклонились, подмоги попросили, чтоб братьев своих задушить? Эх вы. Могилы выкопали, а спихнуть нас туда силенок не хватает? Не выйдет по-вашему! Много раз народ на царя замахивался. Теперь — в последний раз, и Керенский — последний правитель. — Терентий шагнул к Игнату ближе. Глаза его горели, щеки стали багровыми. Спросил зло: — А ты знаешь, как били вот таких заморских гостей Невский и Кутузов, а? А что теперь выходит? Каледин ваш того, в конце января пулю в лоб пустил. Довоевался лихой атаман. Ты по мобилизации или доброволец? Молчишь? Доброволец! Конечно. Ничего, когда-нибудь да поймешь, на чьей стороне правда. А победит — правда! Попомни мое слово, если, конечно, жив будешь.

Если жив будешь… Грозит? Не слыхал Игнат, чтоб вот так вольно говорили о генералах. Не иначе как Терентий возле комиссаров стирался, возле тех, что народ на бунт подняли. Вроде бы и не злой человек, глаза у него добрые, а вот как старших чинов чихвостит.

— У вас своя правда, а у нас… — тихо проговорил Назарьев.

— А у вас — своя? Другая, да? — будто чему-то обрадовавшись, спросил красноармеец. — Верно. Вот ваша правда — землицу удержать и работничков на ней. Чтоб все по-старому, как испокон веков было. Хорошо! Правильно! В амбары хлебец плывет, а в карманы — деньги. До других вам нету дела. А наша правда — свобода и равенство.

Терентий прищурился, спросил, улыбаясь:

— Ты сколько земли имел?

— Нам хватало.

— А все-таки?

— Десятин, должно, ну… семьдесят — восемьдесят.

— А вот я имел три десятины. А по какому праву ты имеешь больше? По какому?

— Это идет от деда и отца.

— У твоего деда и отца что же, головы посветлей, кровь чище, чем у моих стариков?

— Не глядел. Но не нами это заведено. Всю жизнь так…

— Так мы такое ваше заведение ломаем! Аж кости трещат. Правда? Миром вы землю не отдадите. — И, скосоротясь, тамбовский мужик передразнил: — Всю жизнь так…

— Как же это — забрать землю? Она деньги стоит.

— Ишь ты, хворый, а про денежку заговорил.

— Не жадный я до денег. А зачем людей обижать?

— Земля — это самое что ни на есть дорогое под небом, потому на нее цены быть не должно, нету ей — цены.

— Как же это — нету! За нее платят, арендуют. Земля — кормилица. А вы — возьмете. Обидно человеку, больно.