В канун бабьего лета

…В первый раз он увидел ее на ярмарке. Высокая, большеглазая, в ярких красных сапожках, черной юбке и белой кофте, стояла она неподалеку от карусели и улыбалась, слегка склонив голову, глядела на пробегающих мимо вздыбленных лошадок, двугорбых верблюдов, кудлатых львов. Оседлавшие их парни и девчата, нарядные и хохочущие, исчезая на вертящейся карусели и появляясь вновь, зазывно помахивали одинокой девушке, кивали парни, тряся пышными чубами. Игнат стоял под развешанными на веревке косынками и платками. Под солнцем блестели его легкие хромовые сапоги, горели лампасы на широких шароварах, густой черный чуб, выбившийся из-под фуражки, кучерявился над левой бровью. Он долго ощупывал взглядом незнакомую. Ему казалось, что совсем недавно видал ее на яркой богатой картине в доме богомаза Деяна Савельича, Деяна-образника. Такая же ладная, рослая и такая же задумчивая девушка стояла на песчаном берегу и глядела вдаль, на синие волны моря и багряный закат. «Не перевелись в нашем тихом закоулке завлекательные девчата, — подумал Назарьев и погоревал: — А может, приезжая…»

В Игнате, чего не испытывал он раньше, вдруг проснулось странное чувство — ему стало больно и обидно оттого, что эти мордастые хуторские парни на такую красавицу заглядываются, нахально подают ей всякие знаки. Не по себе сук рубить нацеливаются. Но кто она такая? Откуда? Глядит на все с радостным удивлением, будто видит все это в первый раз.

Над площадью стоял гул. Улыбались довольные, пьяно-веселые рожи, хмурились мрачно-угрюмые, что-то выискивали глуповатые, жадные. Вдруг в толпе вспыхивал скандал:

— Ты чего суешь мне катеринки, ты плати керенками. Ишь ловкач выискался!

— Зажрался, гад. Я те покажу керенку!

Скандал затухал и разгорался рядом:

— Станишник, здорово! Мы думали, ты на фронте, а ты промеж баб отираешься.

— За твои хоромы кровь лить? Спасибо, я навоевался по ноздри. Пойди, сволота, ты…

Пахло рыбой, кожами, конским потом. Неподалеку под гармошку отплясывали подгулявшие казаки, кто-то назойливо, стараясь перекричать всех, зазывал покупателей: «Подходи, подешевело! Навались, у кого деньги завелись!» Едва он умолкал, как будто того дожидаясь, старушечий голос простуженно тянул: «Подайте Христа ради…» То затихал, то вновь рокотал монотонно басок: «Морская свинка предсказывает судьбу… не проходите мимо своего счастья…» У подвод крякали утки, повизгивали поросята. Мелькали голые и укрытые шелками плечи, руки в лохмотьях и сверкающих под солнцем дорогих перстнях. Игнат почувствовал на себе острый взгляд. Обернулся: дочь Деяна-образника, полизывая петушка на палочке, сверкая бирюзовыми бусами и сережками, усмешливо поглядывало на Назарьева.

Игната дернул за рукав дружок, позвал:

— Игнаха, пойдем, хуторские наших обыгрывают. Вот-вот драка начнется.

— Погоди, некогда, — отмахнулся Игнат, не глядя на парня. — Когда задерутся — скажи, я их живо раскидаю.

Карусель вертелась, проплывали яркие кофты, рубахи.

Вдруг один из парней, что сидел на деревянном двугорбом верблюде, кинул Любаве сверкающую под солнцем подковку с серебристой цепочкой. Подковки делал в станице кузнец-умелец, искусный мастер, к какому со всей округи приезжали с заказами. Любава поймала подковку и, выждав, когда опять покажется парень, махнула ему рукой.

Игнат увидел запрокинутую вверх голову парня, русый чуб. Карусель сделала круг, и Игнат поглядел в лицо незнакомца — худое, бледное, глаза его горели, как в лихорадке. «Какой-то из мастеровых, — подумал Игнат, — над кузнечным горном чахнет».

Назарьев побаивался тех станичных девчат, какие учились в гимназиях и на лето приезжали погостить домой: больно заносчивы они были, неприступны, богатыми модными нарядами да непонятными речами отпугивали от себя Игната. В этот раз осмелел Назарьев — да и сподручней в ярмарочной сутолоке затронуть девчонку. Как бывало перед дракою на кулачках, он ссутулился и, покачиваясь, поскрипывая высокими сапогами, зашагал к незнакомке. Сбоку, близко увидел ее черную поблескивающую косу, брошенную на грудь, крутые завитки волос, что плотно прилегли к розоватым щекам и казались тонко нарисованными черной краской. Заглядывая в глаза, с притворной развязностью спросил:

— Хотите покататься? А?

Незнакомка бесцеремонно оглядела парня, подняла брови. Четко выговорила:

— Я люблю кататься на живых конях.

«Гордая, — подумал Игнат, слегка оробев под ее взглядом. — Не из нашенских простушек. Может, из тех, кто в гимназиях обучается. Холеная…» Игнат боялся, что вот-вот потухнет в нем запал напускной смелости. А хуторские парни хохотали и что-то выкрикивали, кто-то свистнул.

Девушка, неловко чувствуя себя под перекрестными взглядами, вертела в руках подковку. Коротко взглянула на карусель, на худого парня. Дрогнули уголки ее губ.

— А-а… на лодке? — еще раз осмелился, спросить Назарьев.

— Нудно. Да и… домой скоро. — Девушка поглядела на пеструю толпу, выискивая кого-то. — Батянька теперь уж и товар продал.

— А вам куда?

— В Дубовой.

В Дубовой… Это же рядом — за Ольховой, за Красноталовым бугром.