В канун Рождества

— Ладно, — покорно согласилась она, и Оскар почувствовал, что чудовищно груб и резок. — Моя идея хороша, но ты, наверное, прав.

Однако вскоре она снова завела ту же волынку.

— Как бы то ни было, новость потрясающая. Ясно одно: мы должны туда поехать и осмотреть этот несчастный, осиротевший дом, от подвала до чердака. И спасти от смерти в снегу машину. А еще собака. Что нам с ней делать? Помнишь, она прямо как собака Баскервилей, выла и ломилась в запертую дверь?

— Честно говоря, я предпочитаю иметь дело с Горацио. Может, мне удастся уговорить Чарли Миллера оставить собаку при себе? Я намекну Розе…

На лестничной площадке зазвонил телефон.

— Черт возьми, ну почему телефоны звонят так не вовремя? — воскликнула Элфрида.

— Не обращай внимания. Притворимся, что нас нет дома.

— Хотела бы я обладать такой силой воли. Увы, не получается.

Элфрида встала и вышла из кухни. Оскар слышал, как она взбежала по лестнице, и настойчивые звонки смолкли.

До него долетел слабый отзвук ее «алло».

Оскар сидел, терпеливо ожидая ее возвращения и примериваясь к странным идеям. Может, она права? Однако если он продаст Усадьбу Сэму, то вырученная сумма будет его единственным капиталом на черный день. Да, разумеется, надо поехать и взглянуть на старый дом майора. Может быть, если его почистить и заново кое-что покрасить, он станет не таким уж скверным, каким показался сначала. И все-таки жить в маленьком, неудобном темном доме после просторной величественной Усадьбы…

Он будет невыносимо скучать по солнечным, полным воздуха комнатам, по ощущению пространства, чувству защищенности и основательности. И ему нелегко будет продать свою часть дома — даже человеку вроде Сэма Ховарда — и навеки расстаться с Усадьбой.

Наверху Элфрида все еще разговаривала. Он слышал звук ее голоса, но слов не разбирал. Время от времени она замолкала, а потом снова начинала говорить. Оскар понятия не имел, с кем это она болтает, и только надеялся, что ей не сообщат какую-нибудь дурную или тревожную новость.

Он допил свой джин с тоником. Встав, чтобы ополоснуть стакан в раковине, он вспомнил о двух коробках с бокалами, которые все еще лежали в машине, прошел в холл, открыл входную дверь и вышел на мороз.

Коробки были неудобные, и ему пришлось вносить их по очереди. Он поставил вторую коробку на кухонный стол, вернулся, чтобы закрыть входную дверь, и в этот момент услышал щелчок, какой бывает, когда положили на рычаг телефонную трубку. Оскар остановился у лестницы, глядя наверх и ожидая появления Элфриды, но ее все не было. Он окликнул ее.

Она молча спустилась вниз. Выражение ее лица было непередаваемо. Он еще никогда не видел, чтобы у нее так блестели глаза, никогда она не выглядела так молодо, так не сияла. И дело было не только в солнце, зажегшем нимб вокруг огненной шапки ее волос.

— Дорогая моя…

— Оскар!

Элфрида, стоя на ступеньку выше, потянулась к нему, обняла и прижалась щекой к его лицу.

— Со мной случилось нечто замечательное и чудесное!

— Хочешь рассказать?

— Да, но сначала лучше сесть.

Он взял ее за руку и повел обратно в кухню, и они снова сели за стол друг напротив друга.

— Звонил Джеми Эрскин-Эрл. Насчет моих маленьких часов. Ты помнишь, он сказал, что покажет их коллеге из «Бутби»? Так вот, он послал ему в Лондон факс с подробным описанием часов и несколько фотографий. И коллега, не знаю, как зовут, позвонил ему сегодня утром и сказал, что часики мои особенные. Очень редкий экземпляр. Они французские и сделаны каким-то Ж.Ф. Урье примерно в 1830 году. И официально они называются «Серебряный хронометр турбийон». Ты представляешь, все эти годы я владела серебряным турбийоном и совершенно об этом не подозревала. Потом он пожелал узнать, каким образом они очутились у меня, и Джеми рассказал, что часы достались мне в наследство от крестного отца, он был моряк, но я, конечно, понятия не имею, как они попали к нему. Так или иначе, но Джеми говорит, что часы просто сокровище и я обязательно должна хорошенько их застраховать. Поэтому я набралась храбрости и спросила: «А они ценные?» И он сказал «да». И я спросила, сколько они могут стоить, а он ответил, что на аукционе… возможно… нет, Оскар, ты догадайся!

— Не могу. Не мучай, говори.

— От семидесяти до восьмидесяти тысяч фунтов! — радостно выкрикнула Элфрида.

— Я, наверное, не расслышал. Этого быть не может.

— Нет, ты правильно расслышал, и я ничего не путаю. Джеми сказал, что его коллега считает, будто мои часы очень серьезная находка для любого коллекционера. Как тебе нравится это чудное слово «серьезная»? Что у них есть шанс попасть в «Бутби» на распродажу ценных напольных, настольных и наручных часов и морских хронометров, и что цена может даже повыситься.

— Нет слов.

— Я все время твердила себе, что залог моей безбедной старости — маленькая картина, а оказалось, что настоящей ценностью были часы. Ну разве это не здорово, что никто не стащил их с каминной полки в моем доме на Пултонс-роу?

— Это просто чудо. Ты же никогда не запирала входную дверь. Но ведь ты не думаешь продавать часы? Не надо этого делать.