В каждом доме война

– Давай лезь скорей сюда, – услышала она. Ксения оглянулась на хату, и ей померещилось, будто там кто-то смотрит на неё, и ей стало от этого жутко. Она пригнулась, потом на коленях вползла в черное логово, а Гордей ловко перелез через неё и загородил вход соломой. И стало совсем темно: они не видели друг друга. Но зато было ощущение безопасности. Она инстинктивно прильнула к парню, чувствуя, как гулко бьётся его сердце, как его рука проникает к ней под доху, отчего сердце замирает в сладком дурманящем ознобе и в глазах наступает тяжесть, они непроизвольно закрываются, хотя она и без этого ничего бы не увидела. Гордей подминает её под себя и целует, целует долго в губы, а рука слегка сдавливает упругую грудь и от каждого его движения ещё больше приливает к лицу тяжесть. А им овладевает сущее нетерпение и она плохо понимает, что всё это значит; он без конца тревожит её, теребит грудь; и она почувствовала себя полураздетой, удивительно без ощущения холода, напротив, её обдаёт жар с ног до головы. И она с радостью думает, что сейчас такое время для неё, когда это не страшно, когда можно избежать нежелательных последствий. Собственно, теперь нечего ей терять, уж лучше любимый парень, чем враги, но ей было стыдно так думать и она боится, что Гордей это тоже имел в виду. Да-да, он имел в виду это, от сознания чего её сердце пронзала жалость, что она сразу согласилась на такой шаг, на какой в другое время она бы ни за что не отважилась с лёгкостью падшей женщины. И когда это произошло, Ксения себя возненавидела и расплакалась. Почему она вообразила, что немцы хотели это сделать с ней? Может, она просто поспешила, а Гордею теперь будет противна?

– Вот и хорошо, с этой минуты мы с тобой обвенчаны, – заговорил он. – Я как никогда спокоен. Ты молодец, Ксюха, только успокойся, ведь я тебя безумно люблю, – с этими словами он сильно обнял её и поцеловал в мокрые губы – это слёзы смочили их. Она облегчённо вздохнула, поскольку его слова успокоили опасения Ксении. Однако ощущение досадной, преждевременной потери всё продолжало её страшно будоражить, так как вместе с девственностью она утратила прочную веру в своё будущее, которое отныне она уже не мыслила без него. Но Гордею предстояло ещё идти служить в армию, чем она уже не раз омрачалась, так как с его уходом, казалось, от них уйдёт и любовь. А разлука заполнит сердце. И тогда больше ничто не повторится, впрочем, уже сейчас их первая близость не вернётся в точности во всей гамме сладостных и страшных переживаний. И она была безмерно рада, что, наконец, доставила ему удовольствие собой, что отныне они, как он говорил, повенчаны в такой необычной и в чём-то романтической обстановке. И даже создавалось впечатление, будто войны нет вовсе, они забылись от страшной реальности, сознание о которой возвращает их из любовных грёз в этот столь беспощадный и суровый мир. А как хотелось, чтобы их страстные, горячие минуты ни на час, ни на день не уходили, чтобы они остались с ними навеки.

Ксения откликалась на его ласки, замирала в его объятиях, словно это их последняя встреча, что больше их свиданий не будет. И они действительно не знали, как судьба распорядится ими завтра.

– Может, так до утра просидим здесь? – спросил важно Гордей.

– Мне никак нельзя, милый, маманя в обморок упадёт. А вообще, я бы с радостью совсем убежала отсюда… с тобой… хоть на край света, только бы их не видеть…

Глафира Терентьевна, укладывая дочь спать в зыбку, думала о Ксении: где она могла с парнем сидеть? В летней кухне холодно, значит, на морозе стоят и согреваются друг другом: по себе это знала, когда любишь, и мороз почти не пробирает. Но вот послышались шаги: из сеней потянуло сильней холодом. Это Ксения идёт – легка на помине. Вот в дверь тихо прошмыгнула. А глаза почему-то стыдливо прячет, нечто грех уже поимела с парнем…

– Что так долго, охота на морозе? – тихо, ненастойчиво спросила мать.

– Хорошо как, на улице – снежок идёт, – ответила сдержанно Ксения.

– Тебя они спрашивали – сказала, что ты в туалет пошла! – и Глафира Терентьевна покачала в досаде головой. – Кажется, улеглись, вдрызг нализались, окаянные, тьфу!