В каждую субботу, вечером

Может быть, тогда, когда она, запыхавшись, прибежала в больницу, привезла коробочку с лекарством? Или тогда, когда сама, первая, привела его к себе дождливым вечером? Или тогда, когда плакала, видя, что ничем уже не может помочь своей больной?

Вот так вот стояла, большая, грузная, и, не скрываясь, вытирала слезы, а щеки и нос у нее были мокрые, и он не знал, чем утешить ее, и злился, и в то же время не мог не восхищаться этой бескорыстной душевной отдачей, и верил, знал, что так оно и есть, она не думает о себе, совсем не думает, а только об одном — как бы помочь, спасти, облегчить, — и теряется, когда ничего не выходит, когда все кончено, и плачет потом, никого не стесняясь…

Он повторил:

— Думаешь, знаю?

— А я знаю, — сказала Асмик. — К нам пришла Туся, в первый раз, как мы стали вместе. Пришла — красивая, обаятельная, а ты посмотрел на нее, сравнил со мной, я сразу поняла, ты меня с нею сравниваешь, и вдруг понял — я своя, самая родная. Правда?

— Думаешь? — спросил Володя. — Может быть. Не знаю. — Снова нахмурился. — Ты всем веришь. Так нельзя.

— Почему?

— Нельзя, — упрямо сказал он. — Возьми свою Тусю, к примеру. Себе на уме, даже очень.

Асмик медленно покачала головой:

— Нет, это не то. Она — неимущая. У нее ничего нет, и она ничем не дорожит, ей ничего не жаль, а у неимущих легко отнимается, это моя бабушка всегда говорит.

— Ты что, жалеешь ее?

— Я люблю ее. И знаю, что бы она ни сделала, я ей все прощу, потому что, ну как бы тебе сказать?..

— Инерция старой дружбы? — подсказал он.

— Нет, люблю ее. Потому и прощаю.

Асмик вспомнила: в первый раз она простила Тусе, когда, случайно придя к ней, увидела спрятанный на книжной полке портфель. Он был заставлен книгами, тот самый портфель, который, по словам Туси, пропал у нее, одна ручка осталась…

Но она ничего не сказала ей. Ни ей, ни Сережке.

Должно быть, Туся считала ее тогда легковерной, наивной, что ли? Пусть. А она все равно ничего не сказала. Ни одного слова.

— Я не могу так, — начал Володя. — Не могу быть таким щедрым.

— Чем это я щедрая?

— Всем. Хотя бы тем, что и сама не понимаешь этого…

— А ты разве не щедрый?

«Она не понимает, что я хуже ее, — подумал Володя. — В тысячу раз». На миг ему даже стало боязно: не потерять бы ее! Теперь она любит его, хотя и считает эгоистом, а все равно любит и, может быть, каждый день придумывает его себе по-своему, а он вдруг окажется хуже, куда хуже того, придуманного ею…

— Слушай, — начал он.

Она нагнулась, схватила в горсть снега, поднесла ко рту.

— Чем пахнет снег? Не правда ли, антоновским яблоком?

— Ангиной, — сказал Володя. — Фолликулярной или стрептококковой. Немедленно брось, слышишь!

Голос его казался особенно звучным в устойчивой тишине леса.

— Не кричи, я уже бросила…

Асмик с радостью вслушивалась в его голос, он казался ей самым родным на свете. Хотелось слушаться его во всем, словно не она, а он — старший, и делать все по его, и смотреть в его глаза, и видеть, как они улыбаются, сперва чуть-чуть, нехотя, потом, как бы оттаяв, светлеют…

— Ты пишешь матери? — спросила она.

— Она мне чаще пишет, — сказал Володя. — Жалуется, почему я редко пишу.

— Ты пиши, — сказала Асмик. — Матери надо писать. Она — мать.

Володя сказал сквозь зубы:

— Мать… Матери тоже разные бывают…

На скулах его, слегка порозовевших от воздуха, заиграли желваки.

— Теперь я ей стал нужен, она уже старая, отчим тоже хиляк порядочный, не сегодня-завтра концы отдаст, теперь можно и о сыне вспомнить!

Асмик тронула его за рукав:

— Не надо так…

— Надо! — сказал он. — Я — злопамятный. Ничего не прощаю, ни добро, ни зло!

— Как это добро не прощаешь? Разве можно добро не прощать?

— Можно. — Он повернулся, неуклюже обхватил ее голову руками. — Тебе никогда не прощу, слышишь? Никогда, пока жив. — Глаза его потемнели, сузились. — Ты вроде побледнела что-то. Не устала? Или замерзла, поди? Скажи правду, замерзла?

Насильно стянул с ее рук варежки, стал растирать ее ладони и пальцы.

Асмик смеялась:

— С ума сошел, зачем? Сейчас же тепло!

Он не слушал ее.

— Для нас, хирургов, руки — самое важное. Смотри, какие теплые стали — огонь!

Сжал ей плечи.

— Нет, ты все-таки замерзла. Пошли назад!

«Мне хорошо, — думала Асмик, шагая рядом с ним к дому отдыха. — Мне непростительно хорошо. Как никогда. Я купаюсь в его любви, как утка в воде».

Представила себе утку, которая плавает где-нибудь в пруду, плещется в воде, а кругом брызги летят, — не выдержала, рассмеялась.

— Ты что? — спросил Володя.

— Так, ничего. Я — утка.

— Какая утка?

— Обыкновенная. Серая.

— Нет, — сказал Володя. — Ты тигра. Самая настоящая полосатая тигра.

Он снял свою шапку-ушанку. Глаза его смеялись.

— Догоняй, тигра, ну, скорее…

И бросился бежать. Асмик рванулась, но вдруг, как бы вспомнив о чем-то, остановилась.

— Ну, что же ты? — Он помахал ей издали шапкой.

— Беги сам, я и так дойду, — сказала Асмик.

Последний поезд уходил в одиннадцать с минутами. В вагоне было совершенно пусто. Горели лампы. Скамейки отливали желтым восковым лаком. За окнами вагона была ночь.

— Мы — единственные пассажиры, — сказал Володя.

Асмик добавила: